Форма входа
Читем онлайн Утраченный воздух - Грета Ионкис
Шрифт:
-
+
Интервал:
-
+
Закладка:
Сделать
арабских караванов». Он вывел Бессарабию за пределы её исторического времени и приобщил к вечности.
Мощный белый стих с библейскими интонациями о своей малой и исторической родинах этот талантливый, но сегодня малоизвестный, по крайней мере в Молдове, поэт сложил на русском языке. С детских лет его кумиром был Пушкин, но он многим обязан Тютчеву, Фету, Блоку, Бунину, Белому, Ходасевичу, Г.Иванову, Цветаевой, Есенину и даже Маяковскому, и он не стыдился признать себя учеником в чуждом семействе: «Я… пришёл в ваш стан учиться вашим песням». Его русский язык – это язык, родившийся на окраине империи, южный, кишинёвско-одесский, в основе его певучести, образности и метафоричности – идиш. Голос Кнута подобен иногда неогранённому алмазу, он косноязычен, но это косноязычие Моисея.
Слово Кнута, обращённое к братьям-евреям, имеет целью пробудить самосознаниея изгнанников во имя нового Исхода. Плен и ис-
ход – главные мотивы стихотворения, где явственно проступают библейские парафразы: «при реках вавилонских сидели мы и плакали» – эта строка из псалма Давидова отозвалась у Кнута «скорбью вавилонских рек».
Апофеоз стихотворения – его финал, призванный поведать о том, что копилось веками и переполняет еврейскую душу: рассказать «про тяжкий груз Любови и тоски – / Блаженный груз моих тысячелетий». Последние два слова Кнут вынес в название поэтического сборника – «Моих тысячелетий». Искать и тем более видеть в этом родительном падеже нарочитую неправильность, особую бессарабскую интонацию, как это сделала в своём опусе моя кишинёвская коллега, – это значит опошлять стихотворение, низводить его с высот Синая до кишинёвского базара. Кнут, упорно боровшийся с «кишиневизмами» в своей поэзии, никогда бы не использовал подобный ход.
Завершая разговор об этом программном стихотворении, хочу процитировать Владимира (Зеева) Жаботинского: «В наше сложное время „национальность“ литературного произведения далеко ещё не определяется языком, на котором оно написано. <…> Решающим моментом является тут не язык, и, с другой стороны, даже не происхождение автора, даже не сюжет: решающим моментом является настроение автора – для кого он пишет, к кому обращается, чьи духовные запросы имеет в виду, создавая своё произведение». А в случае Кнута в пользу еврейства его стиха говорят дополнительно и происхождение автора, и сюжет, и образность стихотворения. Еврейская национальная струна звучала в поэзии Кнута с особой силой. Этим он походил на Фруга, который тоже писал на русском языке. Уместно привести отклик Бялика на смерть Фруга, ибо эти слова я бы целиком отнесла и к написанному Кнутом: «Читая Фруга даже на чужом мне языке, я чувствовал в нём родную душу, душу еврея, я обонял запах библии и пророков. Читая его русские стихи, я чувствовал в его каждом слове язык предков, язык библии, я чувствовал душу человека, страждущего за еврейский народ». Еврейско-русский воздух рождал подобную поэзию.
Стихотворение «Кишинёвские похороны» (1932), откуда взят эпиграф к нашей книге, является не реквиемом, а гимном жизни, вечному бытию. Стихотворение стало триумфом Кнута, оно принадлежит к немногим, которым суждено пройти «веков завистливую даль». Название появилось позже, вначале его знали по первой строке «Я помню тусклый кишинёвский вечер…» Этот зачин не предвещал той мощи, которая обрушится на читателя. Кое-кто поначалу думал: ну что ж, поэт опять вводит в книгу тему Бессарабии, альтернативную Парижу, нас ждёт воспоминание поэта о случившемся в далёкой кишинёвской жизни… Приметы кишинёвского топоса: Инзовская горка, пыльная Азиатская, Родильный Приют, лай рышкановских собак – узнаваемые приметы нижнего города, где поэт вырос, укрепляли предположение, что это воспоминание о городе детства и юности. А впрочем, может быть, это стихотворение о погроме? Ведь в центре – похоронная процессия евреев. И неслучайно она появляется «за пыльной, хмурой, мёртвой Азиатской», где убивали. Возможно, хоронят погибшего в погроме? Сторонников такого прочтения смущало одно: автор был слишком мал, чтобы хранить эту картину в памяти как воспоминание.
Композиционно стихотворение образует своего рода кольцо: состоит из рамки (первая и заключительная части) и ядра (похоронная процессия). Вот его начало:
Я помню тусклый кишинёвский вечер;
Мы огибали Инзовскую горку,
Где жил когда-то Пушкин.
Только из заключительной части становится понятно, что «мы» – это автор, начинающий поэт (мои стихи в «Курьере») и его спутница, «доверчивая гимназистка Оля». Это они во время прогулки огибали Инзовскую горку. На ней сто лет тому назад стоял дом наместника Бессарабского, генерал-лейтенанта и кавалера Ивана Никитича Инзова, под начало которого и был отправлен с берегов Невы в 1820 году Пушкин, надежда российского Парнаса.
Как характеризует прибывшего в Кишинёв поэта, только недавно закончившего Царскосельский Лицей, Кнут? «Курчавый низенький чиновник / Прославленный кутила и повеса / С горячими арапскими глазами / На некрасивом и живом лице». Дерзость кнутовского портрета предвосхищает «Прогулки с Пушкиным» Синявского – Терца. В глазах многих современников Пушкина (понимающих-то единицы!) он и впрямь в то время – только коллежский секретарь, чиновник 12-го класса из 14-ти возможных, согласно Табели о рангах. Александр Вельтман, прибывший в Бессарабию двумя годами ранее, был чиновником 8-го класса. Но в присутствии Пушкина, в глазах Кнута, даже холм, на котором гордо высился дом наместника, выглядит «жалким». Пушкин у Кнута – жизнь, энергия, страсть. Они – источники творчества, поэзии. Пушкин – это русский художественный мир, русское начало, заполняющее пространство. На таком «пушкинском» фоне и происходит «простой обряд еврейских похорон».
Однако обратимся к картине похорон. Она лишена внешнего эстетического благообразия. Первым возникает образ мёртвого еврея, «Обглоданного жизнью человека, / Обглоданного, видимо, настолько, / Что после нечем было поживиться / Худым червям еврейского кладбища». «Обглоданность» – это и экспрессивная метафора, и обобщённый знак трагической еврейской судьбы. Похоронная процессия – «кучка мане-кацовских евреев, / зеленовато-жёлтых и глазатых». Мане-Кац, известный еврейский художник, родившийся и обучавшийся в Киеве, окончательно переселился в Париж одновременно с Кнутом. В 1928 году в Париже проходила выставка его работ, изображавших повседневный быт евреев изгнания. Кнут через пластические образы Мане-Каца подчеркнул в своём стихотворении типичность кишинёвских евреев. Его обобщённый портрет похоронной процессии поначалу подчёркнуто антиэстетичен:
От их заплесневелых лапсердаков
Шёл сложный запах святости и рока,
Еврейский запах – нищеты и пота,
Селёдки, моли, жареного лука,
Священных книг, пелёнок, синагоги.
При этом профанное, обыденно-земное сочетается у Кнута с сакральным. Задумайтесь, в какой ряд включает он священные книги, как тесно соседствуют у него святость и рок (судьба презренного еврея)! Неудивительно, что старики, сопровождающие усопшего, казалось бы, укоренённые в местечковом быте, преображаются на наших глазах.
На этой странице вы можете бесплатно читать книгу Утраченный воздух - Грета Ионкис бесплатно.
Похожие на Утраченный воздух - Грета Ионкис книги
- Уильям Сомерсет Моэм - Грани дарования - Г Ионкис - Публицистика
- Сталинские коммандос. Украинские партизанские формирования, 1941-1944 - Александр Гогун - История
- Духовная жизнь Америки (пер. Коваленская) - Кнут Гамсун - Публицистика
- Псевдонимы русского зарубежья. Материалы и исследования - Сборник статей - Публицистика
- Сталинград: Записки командующего фронтом - Андрей Еременко - История
- Из записной книжки. Темы - Георгий Адамович - Публицистика
- Воздушная битва за Севастополь 1941—1942 - Мирослав Морозов - История
- Кровавый евромайдан — преступление века - Виталий Захарченко - Публицистика
- Ни войны, ни мира - Валерий Юрьевич Афанасьев - История / О войне / Науки: разное
- Интимная Русь. Жизнь без Домостроя, грех, любовь и колдовство - Надежда Адамович - Искусство и Дизайн / История