Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Через кибуцные ворота она вышла на дорогу. Постояла на обочине, вытянула руку; буквально вторая машина остановилась.
– Садись, – неожиданно приветливо сказал на иврите водитель.
Арина уже начала открывать дверцу и вдруг остановилась.
– Ты вообще куда едешь? – спросила она, чуть запинаясь.
– А куда тебе нужно?
– В Ленинград.
От тоски снова сжало сердце.
– Отлично. Садись. – Он перегнулся через пустое сиденье и приоткрыл перед ней дверь.
– Тебе по дороге?
– Мне все по дороге. Не волнуйся, куколка.
– Это далеко.
– Значит, сделаю крюк, – ответил водитель еще более бодрым и ласковым голосом.
«А может, и пофигу, – подумала Арина. – Не один, так другой. Этот хоть, кажется, даже милый». Вернулась к приоткрытой дверце машины.
Но в этот момент водитель не выдержал, схватил ее за руку и начал затаскивать внутрь машины. Она обнаружила, что в левой руке все еще держит палку, и этой палкой врезала ему по запястью. Его пальцы раскрылись.
– Пьяная русская шлюха, – заорал он, – сейчас ты меня узнаешь.
Продолжая осыпать ее бранью и проклятиями, водитель начал выбираться через дверцу со своей стороны. Арина развернулась и побежала к освещенному входу в кибуц. В будке охраны кибуца приоткрылась дверь, и на пороге появился сторож, еще не вполне осознавший, что именно происходит, но на всякий случай уже вытаскивавший пистолет из кобуры. Видимо, водитель вернулся назад, потому что машина взвыла и быстро исчезла за поворотом.
– Тебя пытались похитить? – спросил сторож, стараясь максимально ясно выговаривать слова.
– Кажется.
– Террорист?
– Мудак, – ответила она по-русски. Потом подумала и добавила: – Как и все остальные.
« 3 »
Для Мити утро началось с балета; точнее, по утверждению родителей, с «Лебединого озера». Любому советскому человеку было известно, что ничего хорошего от «Лебединого озера» ждать не следует.
– Мог бы уже и подняться, – едва завидев его, заорала мама. – В Москве государственный переворот.
Поначалу к этим крикам Митя всерьез не отнесся. Было теплое августовское утро, в окна сквозь тюлевые занавески с широко раздернутыми шторами падал чуть приглушенный позднелетний ленинградский свет. «Ну переворот и переворот», – со скукой подумал он; сколько за эти два года уже было массовых интеллигентских истерик на самые разные темы; всех и не вспомнить. Но по телевизору дикторша действительно зачитывала повторяющийся текст, впрочем не самый длинный. Текст был написан скучным казенным языком – суконным, подумал Митя, но в целом в нем говорилось о каких-то трюизмах, спорить с которыми казалось занятием несколько странным. «В целях преодоления глубокого и всестороннего кризиса, политической, межнациональной и гражданской конфронтации, – говорил телевизор, – хаоса и анархии, которые угрожают жизни и безопасности граждан Советского Союза, суверенитету, территориальной целостности, свободе и независимости нашего государства…» Учитывая нарастающий хаос, цепочку неудачных, а в значительной степени и катастрофических экономических экспериментов, захваченные уголовниками улицы и кровавые погромы на национальных окраинах, пытаться мысленно спорить со всей этой преамбулой показалось ему излишним, и Митя стал ждать, какой же из всего этого следует вывод. Но его отвлекли.
– Нечисть, мерзавцы, сталинисты, – придушенным от ненависти голосом сказала мама. – Хотят вернуть нас в свою железную клетку.
– Успокойся, – попытался возразить отец. – Поговорят, и все будет как обычно. Согласись, все действительно пошло не совсем так, как когда-то хотелось.
«В соответствии со статьей 127/3 Конституции СССР и статьей 2 Закона СССР о правовом режиме чрезвычайного положения, – продолжал телевизор, – и идя навстречу требованиям широких слоев населения о необходимости принятия самых решительных мер по предотвращению сползания общества к общенациональной катастрофе, обеспечения законности и порядка…»
Из дальнейшего следовало, что в целях восстановления власти закона создан какой-то чрезвычайный комитет, состоявший из людей, и так находившихся у власти.
– Сейчас начнут сажать, – убежденно сказала мама с ощутимо слышной смесью ненависти и страха.
На этот раз отец промолчал, и его молчание испугало Митю гораздо больше. Никаких дополнительных подробностей телевизор не сообщал, и нехватку информации, как обычно, восполняли множащиеся слухи. Не переставал звонить телефон, приходили и уходили соседи, все больше способствуя атмосфере неопределенности и растущего страха. Почти постоянно слушали «Радио Свобода», еще больше усиливавшее чувство страха и осознание произошедшей катастрофы. Чтобы не втягиваться в долгие объяснения и препирательства, Митя тихо оделся и почти бесшумно запер за собой дверь.
На пять вечера была обещана пресс-конференция; она состоялась, и на ней появились люди, в большинстве своем примелькавшиеся по ежедневным телевизионным новостям. К тому моменту Мити уже не было дома, так что и сделанное на той пресс-конференции сообщение он прочитал только через много лет, с удивлением подумав, что, когда по прошествии десятилетий это сообщение перечитают историки, им, скорее всего, будет трудно удержаться от некоторого чувства изумления от того эффекта, который оно произвело. По прошествии времени, подумал Митя, оно, вероятно, будет производить хорошее впечатление своей лаконичностью, резко контрастировавшей с монологическим многословием перестроечного времени. Наверное, историки отметят и то, что речь в нем шла об исторических событиях и процессах, которые впоследствии едва ли можно будет оспорить, основываясь на фактическом материале. Еще более удивительным им, вероятно, покажется то, сколь многое из самых мрачных прогнозов, представленных в том заявлении, было реализовано на практике и в самые ближайшие годы, и на протяжении последующих десятилетий. Разумеется, в тогдашней ситуации многочасового ожидания и перегретых страстей, под градом криков и телефонных звонков подробно эту речь никто не запомнил, да, наверное, почти никто и не услышал, но ее основные темы по большей части все же отпечатались в сознании.
В зачитанном в тот вечер заявлении шла речь о том, что государственный аппарат фактически потерял управление, утрачена власть законов, появились многочисленные незаконные органы управления на самых разных административных уровнях; на смену надежде пришли цинизм, жажда наживы и власть насилия. В сообщении подчеркивались опасности растущего экстремизма, национализма и насилия, говорилось о том, что истерический всплеск национализма обслуживает вполне материальные интересы конкретных людей и социальных групп, говорилось о глубоком экономическом кризисе, угрозе разграбления общественных ресурсов, всевластии криминального бизнеса, организованной и уличной преступности, катастрофическом росте бедности и разрушении механизмов социальной защиты, а также о том, что эти процессы фактически обслуживают интересы иностранных государств, заинтересованных в расчленении страны. «Такова горькая реальность», – с неожиданной искренностью писали авторы документа. В качестве позитивной части программы они обещали восстановление власти закона и легалистского мышления, возвращение к упорядоченным демократическим процессам, защиту прав личности, начало борьбы с бедностью и прекращение разрушения государства социальной защищенности; писали о необходимости прекратить кровопролитие и положить конец растущей власти уголовного мира, восстановить рабочую дисциплину.
Трудно было представить программу, впоследствии думал Митя, мысленно возвращаясь к тем дням, которая в то время могла бы вызвать большее неприятие в обществе. Легалистское мышление было чуждо едва ли не всем общественным слоям; даже интеллигенции, восхищавшейся предполагаемой властью закона в Соединенных Штатах, ситуация, при которой необходимость исполнять законы могла бы помешать личному обогащению или желанию свести счеты с политическими противниками, казалась дикой. А быстрое и неожиданное обогащение, хоть и затронувшее лишь небольшую часть общества, породило у обедневших надежду на то, что в свое время это обогащение может прийти к ним тоже. Преступный мир десятилетиями воспевался на кухнях и турбазах и все еще продолжал казаться зоной свободы; блатняк крутили бесчисленные кассетные магнитофоны. Интернационализм давно уже воспринимался в качестве советского клише, пустого и убогого, а принадлежность к нации, наоборот, вызывала ощущение силы и единства. Что же касается совсем уж нелепого и неуместного
- Опавшие листья (Короб второй и последний) - Василий Розанов - Русская классическая проза
- Опавшие листья. (Короб второй и последний) - Василий Розанов - Русская классическая проза
- Опавшие листья - Василий Розанов - Русская классическая проза
- Радио молчание - Элис Осман - Русская классическая проза
- Зимний Ветер - Валентин Катаев - Русская классическая проза
- Дом Кёко - Юкио Мисима - Классическая проза / Русская классическая проза
- Я хотел написать книгу, но меня чуть было не съел гигантский паук - Алексей Викторович Серов - Русская классическая проза
- Марина из Алого Рога - Болеслав Маркевич - Русская классическая проза
- Человек рождается дважды. Книга 1 - Виктор Вяткин - Проза
- Так громко, так тихо - Лена Буркова - Русская классическая проза