Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Впрочем, подобных барышень здесь было довольно много: в сари, не только полностью погрузившихся в воображаемую Индию, но и просто немного хиппующих, в матерчатых штанах и с рюкзаком за спиной, в обычных кроссовках и тапочках для душа, подолгу живущих в одних и тех же городах и постоянно переезжающих с места на место, ищущих непройденные треки и неделями не выходящих из одного и того же квартала, с дредами и без, с татуировками и без, пишущих стихи и ленящихся читать даже меню. Но существовали женщины, которых здесь не было. Здесь не было тех относительно редких, в дизайнерских платьях, действительно увешанных дорогими украшениями, но не было и их бесчисленных клонов, играющих в лишь им самим понятную игру под названием «гламур». Их отсутствие создавало неожиданное, счастливое ощущение внезапно очистившегося воздуха мироздания. Митя обнаружил, что вот эти вот его случайные, недолгие, часто почти что проскальзывающие рядом спутницы на дальних дорогах Раджастана и Гуджарата удивительно легко идут на контакт, не будучи при этом ни испорченными в каких-то привычных обывателю смыслах этого слова, ни циничными, ни равнодушными.
Дело скорее было в том, что, возможно заражаясь от этого неопределенного и меняющегося пейзажа неким ощущением размытости границы между личным и безличностным, они переставали относиться к своему телу как объекту, на основе которого заключаются сделки, совершается обмен теми или иными благами и который требует непрерывного совершенствования в погоне за конкурентоспособностью в том пространстве, чьи нормы и оценки относительно ясно и однозначно очерчиваются миллионами реклам. Едва ли многие из них уносили это чувство с собой за пределы Индии, но здесь оно ощущалось очень отчетливо. Впрочем, врачей-венерологов это космическое отношение к телу работой тоже обеспечивало. А еще, с грустью вспоминая о Моран, Митя старался избегать клаустрофобии парных и уж тем более стабильно парных отношений; ему казалось, что именно эта ненамеренно возникшая парность и разрушила их с Моран дружбу, поначалу казавшуюся столь глубокой и естественной. Тем не менее в Джайсалмере он целых пять дней прожил с двумя норвежками, одними и теми же. Удивительным было и то, что, как бы подпав под магию завороженной сказочной атмосферы этого пустынного караванного города, норвежки ложились спать с двух сторон от него, не допуская никаких отступлений от этого, ими самими же придуманного, ритуала. Но однажды утром, когда Митя только приоткрыл глаза, Лене, которая уже была на ногах, спросила его, как ему понравился Ладак и поднимался ли он на Сток-Кангри.
– Я там еще не был, – виновато сказал Митя, – но обязательно собираюсь.
Лене изумленно посмотрела на него:
– Ты не был в Ле?
– Нет.
– Тогда ты еще вообще ничего не видел, – поднимая голову над подушкой, вмешалась Марит.
« 10 »
Митя смотрел на луну, мерцающую на светлом, раннесумеречном небе над священным запретным озером Пангонг. В гаснущем свете вода обернулась к нему тусклым, почти гладким зеркалом, самой непрозрачностью вещи, обращенной и не обращенной к человеческой душе. Это было удивительное чувство. Он стоял на самом берегу. Недоступный, еще с детства намечтанный Тибет был впереди, по ту сторону многократно перекрытой и защищенной китайской границы, но, удивительным образом, Тибет, здесь называвшийся Ладаком, был и позади, с его бесчисленными ступами, полуразрушенными дворцами, высокими долинами со сложными каменными изгородями и окруженными снегом надоблачными перевалами. Прошло пять недель с тех пор, как Гималаи остались позади, но мысль об этом все равно оставалась для Мити волнующей, головокружительной и почти невероятной. А сейчас еще и наступили эти осенние высокие сумерки, наступили слишком быстро и слишком неподотчетно казавшейся себе столь сильной индивидуальной воле. Митя снова взглянул на луну, все еще бледную и все же такую несомненную, желтоватую, серебристую, неуловимую, но и неотступную; луна отражалась в постепенно становившемся все более отчетливым и контрастным пространстве озера. Неожиданно для себя он вспомнил ту выпуклую, горящую, влекущую и пугающую луну над Старым городом, в черном небе Иерусалима, много, как-то неожиданно много лет назад. «Странных лет, – подумал Митя. – А сейчас я по ту сторону Гималаев», – все еще с удивлением продолжил он.
Заночевали в маленьких гостевых домиках почти на самом берегу озера; матрасы лежали прямо на полу. Домиков было немного, а дальняя деревня была практически не видна; это чувство уединенности с озером длилось долгими минутами. Утром, хотя и безнадежно проспав восход, Митя снова вышел на берег, к столь изменившемуся в утреннем свете краю воды. Но водитель торопился и загудел длинным протяжным гудком потрепанного джипа. Уговор был, что они выедут сразу же после завтрака, и Митя вернулся к джипу.
Здесь все было другим. Белые ступы, маленькие домики Ле, неожиданная чистота, обходительные тихие люди, рынок с бесполезными туристскими мелочами, резными камнями и футболками с надписью «Як-як», широкие долины Ладака. Но все здесь было и самым большим, по-настоящему огромным, испытывающим на прочность если не воображение души, то воображение тела, – и оставшиеся позади гигантские горы, и самый высокий на свете автомобильный перевал Харднунг-Ла, где Митя столкнулся с целой компанией замотанных шарфами байкеров на диковинных мотоциклах, и гора Сток-Кангри. На самом деле Митя забрался на нее почти случайно, просто потому, что слышал про нее от норвежек, и потому, что не мог для себя решить, чем заняться, а полуторадневное восхождение на Сток-Кангри продавало одно из многочисленных местных турбюро, находившееся почти напротив его комнатки.
В первый и единственный общий вечер они заночевали в базовом лагере, гид предписал всем лечь спать как можно раньше, что, конечно же, почти никто не исполнил, а Митя исполнил, даже несмотря на немок, которым хотелось продолжать общаться; вообще неожиданно для себя Митя понял, что устал от женщин. Гид разбудил их около двух часов ночи, и еще в полной темноте они выдвинулись в сторону вершины. В принципе, маршрут не сильно отличался от тропинки где-нибудь между Щучьим озером и Красавицей, конечно если бы к Красавице приходилось непрерывно лезть вверх, да еще в темноте.
Поближе к вершине обнаружился небольшой ледник, вроде замерзшего куска Финского залива или льда на задней стенке холодильника. Турбюро в Ле настояло на необходимости отдельно арендовать кошки; Митя покорно заплатил, но, проходя ледник, подумал, что с такой же степенью практической необходимости они могли бы потребовать арендовать вертолет; такую замерзшую лужу, даже немного наклонную, как здесь, можно было бы пересечь и в домашних тапочках. Потом ледник закончился, Митя снял кошки, и через некоторое время они вылезли на вершину. Уходящий во все стороны пейзаж был бесконечен и прекрасен, а земля казалась игрушечной, совсем-совсем ненастоящей. Немки стали фотографироваться, сфотографировали и его тоже, а он их. Потом спустились назад, миновали базовый лагерь, вышли на еще теплый проселок, прошли широкими полями, иногда вдоль каменных изгородей. «На что бы еще залезть?» – подумал Митя, вернувшись к себе в комнату. Но он все-таки подустал,
- Опавшие листья (Короб второй и последний) - Василий Розанов - Русская классическая проза
- Опавшие листья. (Короб второй и последний) - Василий Розанов - Русская классическая проза
- Опавшие листья - Василий Розанов - Русская классическая проза
- Радио молчание - Элис Осман - Русская классическая проза
- Зимний Ветер - Валентин Катаев - Русская классическая проза
- Дом Кёко - Юкио Мисима - Классическая проза / Русская классическая проза
- Я хотел написать книгу, но меня чуть было не съел гигантский паук - Алексей Викторович Серов - Русская классическая проза
- Марина из Алого Рога - Болеслав Маркевич - Русская классическая проза
- Человек рождается дважды. Книга 1 - Виктор Вяткин - Проза
- Так громко, так тихо - Лена Буркова - Русская классическая проза