Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Надо сказать, что работники НКВД у Домбровского вовсе не просто озверевшие негодяи, потерявшие всякий облик человеческий. Нет, как раз облик-то у них (скорее – личина) очень даже человеческий (ну, за исключением, может быть, грубого майора Хрипушина). Домбровский подчеркивает привлекательность и даже красоту женщин-следовательниц. Когда Георгий Николаевич впервые попадает в кабинет к следователю, то Нейман участливо интересуется: «Как вы себя чувствуете?» – и первый допрос проводит в блестяще одомашненном стиле этакой легкой болтовни. Даже «будильники» (те, кто не дает заключенному несколько дней подряд спать), практиканты-курсанты Высшей юридической школы НКВД, пытая Зыбина, готовятся заодно к зачетам, эти «мальчики» за пыткой читают книги… «Хороший мальчик, – думает Зыбин о «будильнике», – пожалуй, посидит тут несколько месяцев и поймет все». Но нет, вряд ли поймет «мальчик» – «силен черт!». Бывшая студентка ГИТИСа, а ныне лейтенант Долидзе с увлечением продумывает дома, грызя яблоко, систему допроса. И мысли о заключенном не мешают ей жить с радостным ощущением честно выполняемого долга.
Следователь Нейман – в прошлом историк, увлекается нумизматикой; прокурор Мячин – старинный приятель Александра Фадеева и каждое лето приезжает к нему погостить в Переделкино; начальник следственного отдела Штерн известен как писатель, член союза, автор «Записок следователя». Все они тоже как бы интеллигенты, квазиинтеллигенты, эрзац-интеллигенты, заместители уничтожаемой ими культуры. Заполняющие собою пустоту, воронку, образующуюся на ее месте.
Они формируют обширную, разветвленную систему, вовсе не ограничивающуюся серыми бетонными стенами здания на площади.
Для того чтобы плодотворно и планомерно функционировать, система нуждается в постоянной подпитке новыми людьми. В романе раскрыты иезуитские методы, при помощи которых НКВД вербует «новеньких», в частности того, кому дадут издевательскую кличку Овод, – археолога Корнилова.
Корнилов – при первом с ним знакомстве – похож на Зыбина. Вроде бы тот же, слегка богемный образ жизни. Так же любит и выпить, и поговорить за рюмкой. Так же неравнодушен к женской красоте. И – чуток к культуре. Недаром у него буквально меняются пальцы, когда он прикасается ими к найденному археологическому золоту – «мертвому золоту», как его называют археологи. И Зыбин и Корнилов любят вести долгие, типично интеллигентско-русские, задушевные философические разговоры о Христе и Иуде, о спасении, о Понтии Пилате. Мир у них с Зыбиным, казалось бы, общий. И все-таки есть что-то даже в бытовом поведении Зыбина, что отделяет его от Корнилова невидимой, но прочной гранью. Да, «силен черт», как говорит Зыбин, и испытывает-то он отнюдь не примитивными способами. Сложная ты личность – и подход «черта» к тебе соответственно будет не прост.
Зыбин испытал на себе мертвую хватку сталинщины еще в школе: симпатичный председатель школьного учкома Жора Эдинов требовал лишь одного – выдать имена «зачинщиков» безобразий.
Примерно того же (только в чудовищно возросших масштабах) от него требуют и в сером доме.
Здесь существуют два пути.
Герои «Крутого маршрута» Евгении Гинзбург тоже ведут себя по-разному: либо начинают «выдавать» имена участников несуществующего заговора, – и тем самым, «облегчив» себе тюремное существование, отправляют на каторгу друзей, товарищей, знакомых, – либо держатся до конца, чтобы спасти не только других людей, но и свою честь, сохранить чистоту своей совести.
Повествование Е. Гинзбург, кстати, тоже ныне читается и как самостоятельная проза, и как документ, исторически развернутый комментарий. Поражают и точки соприкосновения размышлений – ее и Домбровского – об одних и тех же мучительных проблемах. Размышления о людях, чьими руками осуществлялись акции 1937 года. «Шаг за шагом, выполняя все новые очередные директивы, они спускались по ступенькам, от человека – к зверю. Их лица становились все более неописуемыми. По крайней мере, я не могу найти слов, чтобы передать выражение лиц тех, кто стал уже Нечеловеком», – пишет Гинзбург и особенно отмечает «подспудный ужас» в глазах у следователя. То же самое отмечает и Зыбин Домбровского у Неймана на первом же допросе: «…в его глазах стоит выражение хорошо устоявшегося ужаса». Размышления о том, почему и зачем сознавались и каялись в несуществующих грехах. Ради спасения идеи, спасения партии? Такова, например, чудовищная логика, реконструированная английским писателем А. Кестлером в романе, посвященном процессам 1937 года, «Слепящая тьма» («Нева», 1988, № 7–8).
Так вот, ответ Зыбина на все эти дьявольские искушения и соблазны («силен черт!») страшно прост: «Я не буду».
Как ни обрабатывают его на допросах – от лицемерного участия, направленного на расслабление воли подследственного (уютный кабинет, кремовые шторы; «давайте знакомиться», «как вы себя чувствуете?», «я было уже забеспокоился, вид у вас был неважнецкий»), до «методов» Хрипушина – «да я его, негодяя…», мат, избиения, «конвейер», карцер, – Зыбин стоит на своем.
Почему же Зыбин для этой системы является «источником повышенной опасности», как формулирует умная, проницательная Лина?
Не только потому, что он болтает то, что не нужно. Не только потому, что он по генетической сути своей – хранитель задушенной культуры, которая вся, включая даже книги об инквизиции, о Галилее, о Христе, – вся враждебна «новой культуре». Он ведет себя как свободный человек. Его поведение, которое может «соблазнить» других, – уже «вражеская вылазка» для тех, кто руководствуется в своей деятельности не гуманными ценностями, не нравами личности, а «странными чудищами» – порождениями новой цивилизации, как, скажем, постановление ЦИК «Об образовании общесоюзного НКВД», подписанное 10 июля 1934 года Калининым и Енукидзе.
Когда Зыбин «попал в машину, колесо завертелось, загудело, заработало», то милейший Александр Иванович Буддо, лагерник с большим стажем, уговаривает Зыбина «брать» то, что ему инкриминируют: «Берите богему! Берите, пока ее вам предлагает добрый человек. Искренне, искренне советую!» Но Зыбин не может «брать» на себя несуществующую вину – даже спасительную в условиях бесчеловечности. Да, Бухарин признавался, Зиновьев каялся, а он, Зыбин, не признается.
* * *
Через весь роман проходит образ-символ смерти. Смерти – на фоне тотальной гибели культуры.
В самом начале – археологи случайно раскапывают сапное кладбище тысячелетней давности – кости животных. Эта скотная яма – предвестие идеологической чумы и травли, которая обрушивается на героев романа.
Череп мертвой красавицы, погибшей тысячи две лет тому назад, – вторая нота в скорбной мелодии романа.
Смерть именуется в романе по-разному и появляется то в облике убитой царевны, то мертвой рощи, то «Ивана Павловича» (так почтительно называют смерть лагерники), то склепа на крымском кладбище, в котором живет сторож, то прекрасного мраморного
- Скрытый сюжет: Русская литература на переходе через век - Наталья Иванова - Публицистика
- Переписывая прошлое: Как культура отмены мешает строить будущее - Весперини Пьер - Публицистика
- Миф о шести миллионах - Дэвид Хогган - Публицистика
- Моцарт и Сальери. Кампания по борьбе с отступлениями от исторической правды и литературные нравы эпохи Андропова - Петр Александрович Дружинин - История / Литературоведение
- Русская жизнь-цитаты 7-14.01.2024 - Русская жизнь-цитаты - Публицистика
- Русская жизнь-цитаты 7-14.04.2024 - Русская жизнь-цитаты - Публицистика
- Русская жизнь-цитаты 14-21.03.2024 - Русская жизнь-цитаты - Публицистика
- Русская жизнь-цитаты 21-31.10.2024 - Русская жизнь-цитаты - Публицистика
- Русская жизнь-цитаты 20-31.12.2024 - Русская жизнь-цитаты - Публицистика
- Русская жизнь-цитаты 7-14 июня 2024 - Русская жизнь-цитаты - Публицистика