Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сразу после завтрака Денисенко построил водителей и в полный голос начал излагать. Сменившаяся со смены Раиса решила пять минут подождать, услышав, о чем идет речь.
— Товарищи! Особо напоминаю вам про топографию и дисциплину марша. Карту с местностью вы должны уметь сличать все, и ночью — тоже, ночью — это прежде всего. При первой возможности — буду экзаменовать. Лично и каждого. Три дня назад медсанбат наших соседей в ходе ночного марша заблудился и к утру, израсходовав весь бензин, вышел практически на исходные позиции и выпал из работы полностью. Что по этому поводу начасндиву сказал начсанарм, и что начсандив сказал всем непосредственным участникам беспримерного перехода, думаю, все догадываются!
Шоферский строй совершенно не по-военному заворчал, что, мол, все понимаем и даже слова эти знаем. И с топографией не подведем.
— Васильев. Теперь лично вам. Еще раз машина выйдет из строя — выговор с занесением!
— Та шо я вам сделаю? — замахал руками водитель, пожилой, длинный и немного нескладный. Раиса его запомнила — за две недели он умудрился потянуть ногу, пропороть отверткой ладонь и приползти с обострением радикулита. Не симулянт, просто так не подфартило человеку.
— Ей уж на свалке прогулы записывают, она план по металлолому срывает с прошлой пятилетки! — сокрушался Васильев, — Не машина, а взыскание! Я и так все время, пока не еду, под ней лежу! А запчастей нету! Ну не едет она нормально! И не будет! Хоть на себе тащи!
— Другой машины не дадут. Вы на себе полторы тонны потащите? Список запчастей составьте сегодня же и отдайте начснабу.
— Да три раза уже давал!
— Значит, комиссару.
— Есть, список комиссару, — вздохнул Васильев, похоже, втайне надеявшийся, что Денисенко сотворит чудо и вынет из полевой сумки новенький грузовик. Желательно американский.
Так и выяснилось, отчего медсанбат не разгибаясь трудился трое суток на пределе человеческих сил. Один он оказался на две дивизии.
Рядовой Петр Васильев из всей шоферской братии был самым пожилым и самым, невезучим. Это Раиса в первые же дни поняла. Бывают на свете такие люди, к которым неприятности просто липнут. О таком говорят: “и в ложке утонет”. Если полуторка, под стать водителю, самая старая в батальоне, не подбрасывала какой очередной сюрприз, то беда подкарауливала самого Васильева, который по здоровью плоховато подходил для военной службы. То у него желудок скрутит, то спину с утра не разогнет, то зубами мучается. Отчаянно переживая из-за не геройского своего состояния, он стеснялся жаловаться врачам. Единственным человеком к которому он мог подойти за советом, была операционная сестра Оля Васильева. Та самая Оленька, что так легко сработалась с Астаховым и не пугалась, когда тот, забывшись, ругался как сапожник. Все хирурги на сложных операциях ругаются, но у него выходило особенно замысловато и непечатно. Так, что когда оперировал однажды под местным, раненый аж заслушался и сказал: “Ну, товарищ доктор, ты могёшь!”
Оля и шофер родственниками не были, но Васильев не без удовольствия звал ее племянницей и всячески опекал. Шоферов помоложе сразу предупредил, не приведи бог кто вздумает слово не то сказать Оле или грубо к ней подкатить, сразу уши к пяткам пришьет.
“Племяш, помоги, опять желудок бунтует, дай чего-нибудь, чтоб отпустило. Ох, верно говорят, у плохого солдата всегда перед атакой живот болит!”
“Дядя Петь, ну разве ты плохой солдат? Тебе бы к врачу все-таки, хоть к Южнову, он у нас терапевт. А вдруг ты язву себе нажил?” — качала головой Оля.
Но Васильев только отмахивался: “Да будет тебе, племяш, я крепкий. Это не иначе Анна кашу пересолила. И чего она туда кладет такого?”
“Зелья приворотного, — посмеивался кто-то из молодых водителей. — Видал, Петр Михалыч, как Кошкин наш вокруг кухни виражи нарезает? Ясное дело, присушила. А тебе все эти привороты — только желудку маета!”
Симпатия Кошкина к поварихе, настолько очевидная, что ни от кого не секрет, давно стала предметом для шуток. Но никто из шоферской братии не решился бы повторить их при Анне Тимофеевне. Она была женщиной статной, крепкой и рука у нее была тяжелая, в чем пара самых непонятливых остряков уже убедилась.
Не успел Денисенко перевести медсанбат из “жесткого” режима — три смены по шесть часов работы, остальное отдых — в нормальный, как гром близкого фронта с севера изменился так разительно, что даже Раиса поняла — началось!
Пока раненых вытащили с поля, пока прошли они батальонный и полковой этапы — миновала добрая пара часов. А потом — снова поток. Снова оба начальника словно бы везде одновременно, снова халат к середине смены становится твердым от засохшей крови. Будто кто-то собирает тряпкой с фронта всю боль, как воду, и выливает на них, на МСБ, на этап квалифицированной медицинской помощи…
Все кончается, кончилась и эта до мелькания в глазах мучительная карусель. Нет, не кончилась. Прервалась на шесть часов. Еда и отдых. Дошла до палатки и как в омут провалилась.
Посреди ночи отдыхавшую смену разбудил тяжелый рокочущий гул, не похожий на привычный шум дороги. Он накатывал издалека, волнами и казалось, это гудит и стонет сама земля, перемалываемая железом. Сырой ночной воздух дрожал.
Раисе сделалось страшно от этого непонятного рокота. Она поднялась и села, спросонок еще не понимая, что происходит. Девушки-сестры вокруг нее тоже проснулись, охнула за спиной Мухина: “Ой, девочки! Что же это?!” Чей-то сонный голос ответил: “Да лежите вы все. Танки это, идут мимо нас”. Сказано это было поразительно спокойно. Так говорят: “Дождь идет”. “Как, танки? Куда?” “Да наши, — отвечала все та же сонная, невозмутимая и несомненно очень опытная сестра. — Ну чего вы расшумелись? Наши танки. Из тыла идут и не стреляют. Дайте поспать”.
На следующий день, встав на смену, Раиса на сортировке вскоре заметила несколько черных танкистских комбинезонов и шлемов. Это были действительно наши танки. И пришлось им очень худо.
Когда санитары внесли под полог палатки-перевязочной носилки, на которых лежал кто-то совершенно черный, Раиса это сперва почуяла, а только потом увидала. Тяжелый, страшный запах сожженной человеческой плоти перебил и карболку, и спирт с эфиром.
Огонь не тронул только верхнюю часть головы раненого. Как потом Раиса сообразила, шлем спас… И было видно, что волосы у танкиста русые. Но комбинезон лежал на скорченном теле неровными горелыми клочьями. Кое-где
- Аспазия - Автор неизвестен - Историческая проза
- Осенний август - Светлана Нина - Историческая проза / О войне / Русская классическая проза
- Повседневная жизнь Москвы в сталинскую эпоху. 1930–1940-е годы - Георгий Андреевский - Историческая проза
- Легковерие и хитрость - Николай Брусилов - Повести
- Священный Цветок. Суд фараонов - Генри Хаггард - Проза
- Грозная птица галка - Игорь Гергенрёдер - Историческая проза
- Яркий закат Речи Посполитой: Ян Собеский, Август Сильный, Станислав Лещинский - Людмила Ивонина - Биографии и Мемуары / Историческая проза
- ППГ-2266 или Записки полевого хирурга - Николай Амосов - Историческая проза
- Витебск и евреи. История, Холокост, наши дни - Маргарита Акулич - Историческая проза
- Рождение богов (Тутанкамон на Крите) - Дмитрий Мережковский - Историческая проза