Шрифт:
Интервал:
Закладка:
С одной стороны, это хитрый, изворотливый Присматривающий, да еще к тому же, как мы помним, «покровитель муз». Но с другой – не потерявший кровной связи с народом характер, шут в карнавальной короне. Сегодня – начальник, «Присматривающий», завтра – простой абхазец, не забывший, оказывается, обычаев, легенд, рассказов.
А вот космонавт не обладает ни чувством юмора, ни умением вести застольную беседу, ни мастерством тоста. Единственное, что он лучезарно произносит, – это стандартный тост за взрастивший его комсомол. «Уж не глуп ли он часом?» – не без резона спрашивает по-абхазски хозяин, простой крестьянин, заранее настроившийся на перлы мудрости.
Чувство юмора, вернее, смеховая стихия есть то, чем Искандер проверяет не только ум, но и человечность личности. Не случайно повествователь замечает, что Сталин – «самый неулыбчивый человек… Нет, потом, после тридцать седьмого года, он с удовольствием улыбался себе в усы, и некоторые партийцы схватились за головы, поняв, какие явления жизни вызывают у него улыбку, но было уже поздно».
Серьезность и ум отнюдь не гарантируются неулыбчивостью.
Безошибочный тест Искандера – тест на чувство юмора, которым не обладают руководители, лишенные ощущения реальной жизни. Повествователь шутливо предлагает «всеми средствами печати и устного воздействия развивать по всей стране чувство юмора…»
Смех М. Зощенко, смех М. Булгакова и А. Платонова, Д. Хармса и Н. Алейникова, смех Н. Эрдмана в «Самоубийце» и «Мандате», подлинный смех, парадоксально соединенный с трагедией, был не только неприемлем для авторитарного руководства – он был ему враждебен. Он был вытесняем псевдосмехом авторитарного искусства – смехом «оптимистическим», развлекательным. Белозубые улыбки «Кубанских казаков» во время охватившего страну голода – вот социальная модель этого псевдосмеха.
Но преследованию подвергался смех подлинный, живой и независимый. Недаром (вспомним стихи Слуцкого):
За три факта, за три анекдота
вынут пулеметчика из дота,
вытащат, рассудят и засудят.
Это было, это есть и будет.
‹…›
За три анекдота, факта за три
никогда ему не видеть завтра.
Он теперь не сеет и не пашет,
анекдот четвертый не расскажет.
(«Четвертый анекдот»)
Повествователь в главе «Кутеж трех князей в зеленом дворике» развивает ту же тему, что и Слуцкий, только в плане будущего: «Юмористов… будут сажать в лагеря. Но они… и там не должны терять чувство юмора и неустанно прививать его следователям, прокурорам, конвою и другим облеченным властью деятелям».
Культура народного застолья такова, что сразу же подвергает человека проверке – на острословие и богатство опыта и наблюдений, ум и выдержку. Целен, художественно закончен рассказ Абесаломона Нартовича. Как индивидуальность, как личность он не существует – здесь он фикция, фантом. Беря слово как функционер, Абесаломон Нартович произносит чудовищно канцелярские речи, в которых не сыщешь живого слова.
«Обычно, войдя в выставочный зал, он останавливался в дверях и, бросив общий взгляд на выставку, с улыбкой говорил:
– Край у нас солнечный, художников много».
Сколь отличен этот официозный псевдоязык присвоившего себе право вещать якобы от имени народа (не случайно это множественное число – «наших», «мы») от лаконичного, сдержанно-экспрессивного языка его рассказов! Такое «двуязычие» Абесаломона Нартовича рождено его двоедушием: он, с одной стороны, безъязыкая власть, с другой – еще частица народа. Рассказ Абесаломона Нартовича, афористичность и точность языка – не его заслуга, а результат еще теплящегося его родового единства с народным опытом.
Но рядом с главами о веселом застолье, о пирушках, сопровождающихся смачными рассказами, осмеивающими официозные установления и догматы, есть в романе и картина совсем другого рода, хотя действие тоже разворачивается за пиршественным столом, – «Пиры Валтасара».
Искандер подчеркивает неимоверное изобилие стола, вернее, столов, за которыми расположились с одной стороны вожди, с другой – секретари райкомов Западной Грузии, собранные Сталиным на совещание. Это уже не народный пир, на котором равноправно сидят и князь, и крестьянин, а официальный банкет – 20 танцоров ансамбля, призванные восхищать пирующих, являются лишь прислуживающими, которых вождь может или наделить холодными остатками застолья, или сурово наказать. Танцоры допущены к столу лишь в качестве «представителей» народа – фальшивого фасада. «Кипарисовые рыцари» сегодня развлекают вождя своими плясками, а завтра руководитель ансамбля окажется – по законам того же времени – в местах исключительно отдаленных, и с пластинок будут вымарывать его имя, только что гремевшее по всей Абхазии.
Среди танцоров окажется и вездесущий дядя Сандро, отрепетировавший подобострастное скольжение на коленях прямо к маслянисто блестевшим носкам сапог Сталина. Но эта унизительность еще ничто по сравнению с тем унижением, которому подвергает повара Лакоба, расстреливая яйцо у него на голове.
«Игры» высоких вождей за пиршественным столом не несут в себе ничего, кроме жестокой бесчеловечности и попрания человеческого достоинства. Но и самих вождей Искандер изображает так, что не остается никакого сомнения в отсутствии человеческого достоинства в них самих. Дядя Сандро «провел глаза от хорошо начищенных сверкающих сапог вождя к его лицу и поразился сходству маслянистого блеска сапог с лучезарным маслянистым блеском его темных глаз».
Естественности веселого чегемского застолья, на котором кипят шутки, противопоставлено вымученное псевдовеселье валтасаровых пиров, на которых «улыбаются в знак одобренья».
В этом застолье расстояние от веселья до казни более чем короткое. Только что в порыве верноподданнических чувств какой-то секретарь райкома выкрикнул здравицу в честь Сталина, что тому не понравилось, – и вот уже Берия «бросил на него свой знаменитый мутно-зеленый взгляд, от которого секретарь райкома откачнулся как от удара».
Полнокровному, жизнерадостному Смеху, объединяющему чегемцев естественно, ибо для их пиршества не нужно никакой причины – оно входит в круговорот крестьянской жизни, – противопоставлен в главе «Пиры Валтасара» мертвящий, знобящий Страх. «Некоторые грамотеи там, в Москве…» – продолжает с угрозой и раздражением Сталин свой тост, он «любил такого рода смутные намеки». Автор замечает, что «фантазия слушателей неизменно придавала им расширительный смысл неясными очертаниями границ зараженной местности».
Эта «фантазия» – не что иное, как страх.
«В таких случаях, – продолжает Искандер, – каждый отшатывался с запасом, а отшатнувшихся с запасом можно было потом для политической акции обвинить в шараханье».
Страх достигает апогея в эпизоде выстрела Лакобы по яйцу на голове у повара.
«Повар все еще стоял
- Скрытый сюжет: Русская литература на переходе через век - Наталья Иванова - Публицистика
- Переписывая прошлое: Как культура отмены мешает строить будущее - Весперини Пьер - Публицистика
- Миф о шести миллионах - Дэвид Хогган - Публицистика
- Моцарт и Сальери. Кампания по борьбе с отступлениями от исторической правды и литературные нравы эпохи Андропова - Петр Александрович Дружинин - История / Литературоведение
- Русская жизнь-цитаты 7-14.01.2024 - Русская жизнь-цитаты - Публицистика
- Русская жизнь-цитаты 7-14.04.2024 - Русская жизнь-цитаты - Публицистика
- Русская жизнь-цитаты 14-21.03.2024 - Русская жизнь-цитаты - Публицистика
- Русская жизнь-цитаты 21-31.10.2024 - Русская жизнь-цитаты - Публицистика
- Русская жизнь-цитаты 20-31.12.2024 - Русская жизнь-цитаты - Публицистика
- Русская жизнь-цитаты 7-14 июня 2024 - Русская жизнь-цитаты - Публицистика