Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Фантастический сдвиг подлинной реальности лежит в основе поэтики Искандера.
Пространство романа являет собой замкнутую площадку, ограниченную теми точками, о которых речь шла выше. Куда-нибудь до Гудаут действие не доходит. Но на этом небольшом пространстве автор сумел организовать и построить целый художественный мир, отражающий жизнь страны за несколько десятилетий.
Коренной точкой этого художественного пространства является Чегем – священное место, от которого исходят могучие силовые линии. С точки зрения Чегема дается верная оценка событиям, происходящим где угодно – от Мухуса до центра страны.
Культура Чегема – это сложная и одновременно простая, глубокая и разветвленная этическая и эстетическая структура, основанная на естественных отношениях людей между собой, а также с природой. Природа для чегемца и дом, и храм, и кладовая. Природа кормит, одевает, наделяет, спасает, оберегает. И каштановая роща, плоды которой принадлежат всем, и альпийские луга, и котловина Сабида, и родник – это все дом. Одомашнены и звезды, по которым легко ориентируется чегемец, и солнце – главный работник в доме, и луна, которая заглядывает в чегемский дом как в свой собственный. Принципиальная незамкнутость, открытость абхазского дома формирует пространственно особое мироощущение.
«Жители… поселка, – замечает автор («Дядя Сандро и его любимец»), – в основном выходцы из абхазских горных деревень, прекрасно обходятся без телефона, предпочитая перекликаться, благо местность здесь холмистая, и звук хорошо движется во всех направлениях».
Казалось бы, маленькая земля Абхазия – но как просторно чувствует себя на ней человек. Важно и то, что дома не лепились на этой земле друг к другу близко, впритык, – они держатся друг от друга на порядочном расстоянии, но так, чтобы был слышен человеческий голос – то есть это расстояние сомасштабно человеку.
Почему чегемцы, скажем, не пошли за меньшевиками (глава «Битва на Кодоре»)? Ответ на этот вопрос может быть разветвленным, но один из мотивов отказа имеет непосредственное отношение к чувству открытого пространства, воспитанному в чегемце с молоком матери. Меньшевики объявили село Анхара, где они стояли, «закрытым городом».
«А как быть, – говорится в романе, – с освященной древними традициями необходимостью побывать на свадьбе и других родовых торжествах?! А годовщина смерти, а сорокадневье? Я уж не говорю о свежих похоронах. Одним словом, поднимался ропот…»
Не может абхазец чувствовать себя нормально в замкнутом, закрытом пространстве. Недаром и все традиционные праздники тоже происходят на открытом воздухе, на вынесенных на природу столах. Вот, например, празднование по случаю выздоровления дяди Сандро: «Перед домом возвышался шатер, покрытый плащ-палаткой, для проведения в нем праздничного пиршества… чуть левее шатра был разведен костер, на котором в огромном средневековом котле уже закипала мамалыжная заварка. Мужчины хлопотали вокруг огня. Рядом к инжировому дереву был привязан довольно упитанный телец».
Идиллическая картина, не правда ли? Но это идиллия абсолютно реальная, не надуманная, это традиционный уклад жизни народа, упрямо и инстинктивно не поддающийся разрушению, размыванию. Пространственная организация пира здесь тоже имеет глубокий смысл. Пир, вынесенный во двор (конечно же, момент удобства – усадить множество гостей – здесь тоже имеет значение), приближен одновременно к земле и к небу. Люди, сидящие за столами с плодами этой земли и своего труда, чувствуют себя в естественной связи с мирозданием.
Народному мироощущению открытости, незамкнутости пространства противостоит в романе боязнь открытого пространства у функционеров. Они уверенно чувствуют себя только в кабинетах, куда вход не каждому разрешен, в закрытых санаториях, охраняемых милицией и сложной системой пропусков.
Так, Сталин себя дискомфортно почувствовал на открытом пространстве, хотя ему вдруг и захотелось по пути на рыбалку «выйти из машины и посмотреть на огромную полукилометровую скалу, нависшую над рекой. Он вышел из машины и, стоя на дороге, некоторое время из-под руки любовался той скалой, а потом вдруг спустился к реке и стал мыть в ней руки».
И надо же такому случиться, чтобы в этот момент из-за кустов, метрах в тридцати от вождя, вышел человек с лопатой. Это вождю крайне не понравилось.
«Машины поехали дальше, и уже товарищ Сталин до самого места рыбалки нигде не выходил».
Страх присущ и тем, кто боится вождя, и ему самому – тому, кто вызывает этот страх. Сталин тоже несвободен и тоже начинает бояться, испытывать все возрастающее чувство опасности, которая может принять любое обличье – почему бы не человека с новенькой лопатой?
В охраняемом замкнутом пространстве правит мертвая буква. Когда Сандро, вызванный Лакобой, приехал для выступления в закрытый санаторий, он прошел цепочку проверок и пропусков, но исправленная буква на пропуске может грозно остановить Сандро. И хотя другой участник ансамбля, Махаз, хвастливо «выставив вперед перетопыренную грудь», подтверждает личность Сандро, милиционер доверяет телефону, а не человеку, его живому голосу.
Время природное для чегемцев движется циклически, словно возвращается к своим истокам. Ощущение времени действительно пространственно, оно расположилось, встало («время, в котором стоим» – точная калька с идиомы абхазского языка). Это время эпическое, время зарождения и естественного, как рост дерева, становления большой разветвленной семьи Хабуга. В этом спокойно текущем родовом времени словно купаются герои, ощущая его приятную естественность, комфортность. Чегемские девушки вечно будут молоды и вечно будут весело брызгаться водой из родника. Чегемские охотники вечно будут ходить в котловину Сабида за добычей. Но заканчивается роман главой «Дерево детства», в которой повествователь безыллюзорно говорит о болезненном распаде идиллии. Из Чегема ушла душа, кончилось время Чегема.
Рухнул (умер от рака) и дядя Кязым, в котором рассказчик уже сейчас, вспоминая его, видит «необычайную духовную значимость». Величие, подчеркнутое в молельном дереве, в роднике, во всем пейзаже, есть и в Кязыме. В городском застолье «казалось, это переодетый король Лир сидит среди убогих мещан».
Искандер пишет вторжение социальной истории в чегемский мир и ее борьбу с эпическим, родовым временем. Исторические катаклизмы были чегемцам малопонятны. Искандер пишет взаимоотношения этноса с началами чужой цивилизации, которая мнит себя более высокой, как трагикомические.
Скажем, даже произнести слово «колхоз» правильно крестьянин не может, он говорит «кумхоз». Как же решают чегемцы для себя задачу – вступать им в колхоз или нет? Они обращаются к молельному дереву. И дерево отзывается звоном, в котором чегемцы слышат подтверждение: «кумхоз»…
Время социально-историческое показано Искандером тоже не в прямом отражении, а с фантастическим сдвигом, сохраняющим, однако, очертания реальности. Вернее, так: Искандер видит этот сдвиг в самой истории, а сам лишь выделяет этот фантастический элемент нелепости, присущий ходу жизни, в котором свыкшимся, обыденным взглядом не увидеть решительно ничего фантастического. Деревянный броневик, при
- Скрытый сюжет: Русская литература на переходе через век - Наталья Иванова - Публицистика
- Переписывая прошлое: Как культура отмены мешает строить будущее - Весперини Пьер - Публицистика
- Миф о шести миллионах - Дэвид Хогган - Публицистика
- Моцарт и Сальери. Кампания по борьбе с отступлениями от исторической правды и литературные нравы эпохи Андропова - Петр Александрович Дружинин - История / Литературоведение
- Русская жизнь-цитаты 7-14.01.2024 - Русская жизнь-цитаты - Публицистика
- Русская жизнь-цитаты 7-14.04.2024 - Русская жизнь-цитаты - Публицистика
- Русская жизнь-цитаты 14-21.03.2024 - Русская жизнь-цитаты - Публицистика
- Русская жизнь-цитаты 21-31.10.2024 - Русская жизнь-цитаты - Публицистика
- Русская жизнь-цитаты 20-31.12.2024 - Русская жизнь-цитаты - Публицистика
- Русская жизнь-цитаты 7-14 июня 2024 - Русская жизнь-цитаты - Публицистика