Форма входа
Читем онлайн Федор Достоевский. Единство личной жизни и творчества автора гениальных романов-трагедий [litres] - Константин Васильевич Мочульский
Шрифт:
-
+
Интервал:
-
+
Закладка:
Сделать
ему совсем не так уж хочется куда-то прийти; он подозревает, что достигнутая цель нечто вроде математической формулы, то есть смерть. Поэтому он отстаивает свою самостоятельность, «к чему бы она ни привела», прокладывает дорогу «куда бы то ни было». Подпольный человек заканчивает свое исследование воли насмешкой: «Одним словом, человек устроен комически: во всем этом, очевидно, заключается каламбур». Парадоксалист иронизирует над открывшейся перед ним трагедией воли.
Утопический социализм мечтает о земном рае, о всеобщем благоденствии. Все эти возвышенные идиллии порождены его ребячески-наивным пониманием человека. Когда-то и сам Достоевский верил во все эти «надзвездные романтические глупости» о безгрешном homme de la nature et de la vérité[42]. Каторга отучила его от «шиллеровщины». Теперь он знает, что человек – существо «неблагонравное», «феноменально неблагодарное», способное выдумать хаос и разрушение ради самого дикого своего каприза. Чернышевский проектирует построение идеального общества на основании разумного согласования утилитарно действующих воль. Подпольный человек снова восклицает: «О, младенец! О, чистое невинное дитя!» В какой реторте сфабриковал ты этих разумных и утилитарных гомункулов? Какое домашнее животное, в каком курятнике принял ты за человека? Можно себе представить, с каким упоением злости читал парадоксалист поэтический сон героини «Что делать?» – добродетельной Веры Павловны: «Здание, громадное здание, каких нет теперь ни одного. Оно стоит среди нив и лугов, садов и рощ… Сады – лимонные и апельсиновые деревья, персики и абрикосы. Но это здание – что же это, какой оно архитектуры? Теперь нет такой. Чугун и стекло, чугун и стекло – только. Нет, не только: это лишь оболочка здания, это его наружная стена; а там внутри, уже настоящий дом, громаднейший дом; он накрыт этим чугунно-хрустальным зданием, как футляром; оно образует вокруг него широкие галереи по всем этажам… Это хрустальный громадный дом… Для всех вечная весна и лето, вечная радость… Все поют и веселятся». В этом земном раю Чернышевского не трудно узнать фаланстеру Фурье; Достоевскому он должен был напомнить «кристальный дворец» лондонской Всемирной выставки – окончательный идеал человеческого устройства на земле. Тут уж подпольный человек не выдерживает и весьма неблаговоспитанно возражает Вере Павловне: «Вы верите в хрустальное здание, навеки нерушимое, то есть в такое, которому нельзя будет ни языка украдкой выставить, ни кукиша в кармане показать. Ну, а я, может быть, потому-то и боюсь этого здания, что оно хрустальное и навеки нерушимое, и что нельзя будет даже и украдкой языка ему выставить. Вот видите ли: если вместо дворца будет курятник и пойдет дождь, я, может быть, и влезу в курятник, чтоб не замочиться, но все-таки курятника не приму за дворец».
После курятника – другой изумительный образ «социалистического рая»: капитальный дом. «Я не приму за венец желаний моих капитальный дом с квартирами для бедных жильцов по контракту на тысячу лет и, на всякий случай, с зубным врачом Вагенгеймом на вывеске».
Наконец, третий образ – муравейник. «Человек, может быть, любит только созидать здание, а не жить в нем, предоставляя его потом aux animaux domestiques[43], как-то: муравьям, баранам и проч. и проч. Вот муравьи совершенно другого вкуса. У них есть одно удивительное здание в том же роде навеки нерушимое – муравейник».
Курятник, капитальный дом, муравейник – три неизгладимых клейма наложил Достоевский на «хрустальный дворец» социалистического коллектива. Если земной рай покупается ценой превращения человечества в стадо animaux domestiques, то к черту «все это благоразумие».
«Ведь я, например, нисколько не удивлюсь, – продолжает подпольный человек, – если вдруг ни с того ни с сего, среди всеобщего будущего благоразумия возникнет какой-нибудь джентльмен с неблагородной или, лучше сказать, с ретроградной и насмешливой физиономией, упрет руки в боки и скажет нам всем: а что, господа, не столкнуть ли нам все это благоразумие с одного разу ногой, прахом, единственно с тою целью, чтоб все эти логарифмы отправить к черту, и чтоб нам опять по своей глупой воле пожить?»
Исповедь подпольного человека – философское введение в цикл больших романов. Прежде чем творчество Достоевского откроется перед нами, как великая пятиактная трагедия («Преступление и наказание», «Идиот», «Бесы», «Подросток» и «Братья Карамазовы»), «Записки из подполья» вводят нас в философию трагедии. В желчной и «неблагообразной» болтовне парадоксалиста выражены величайшие прозрения русского философа. Отточенным лезвием анализа вскрыта болезнь сознания, его инерция и раздвоение, его внутренняя трагедия. Борьба с разумом и необходимостью приводит к бессильному «плачу и скрежету» – к трагедии Ницше и Кьеркегора. Исследование иррациональной слепой воли, мечущейся в пустом самостановлении, раскрывает трагедию личности и свободы. Наконец, критика социализма завершается утверждением трагедии исторического процесса, бесцельного и кровавого, и трагедии мирового зла, которое не может быть излечено никаким «земным раем» социализма. В этом смысле «Записки из подполья» – величайший в мировой литературе опыт философии трагедии. Злобное отчаяние и бесстрашный цинизм подпольного человека разоблачает все кумиры, все «возвышающие обманы», все «высокое и прекрасное», все отрадные иллюзии и спасительные фикции, все, чем человек отгораживал себя от «темной бездны». Человек на краю пропасти – вот пейзаж трагедии. Автор ведет нас через ужас и разрушение, но приводит ли он нас к мистическому очищению, к катарсису? Неужели «сложа-руки-сидение» и «умышленное переливание из пустого в порожнее» – последнее слово его скептической философии? Считать «Записки…» выражением «метафизического отчаяния» значило бы не заметить главного в их замысле. Сила бунта подпольного человека не от равнодушия и сомнения, а от страстной, исступленной веры. Он так яростно борется с ложью потому, что ему открылась новая истина. Найти для нее слово он еще не может и вынужден говорить намеками и обиняками. Подпольный человек, «эта усиленно-сознающая мышь», – все же лучше тупого homme de la nature et de la vérité; подполье все же лучше социалистического муравейника. Но парадоксалист верит, что подполье – не завершение и не конец. «Итак, да здравствует подполье!» – восклицает он и тотчас же оговаривается: – Эх! Да ведь я и тут вру! Вру, потому что сам знаю, как дважды два, что вовсе не подполье лучше, а что-то другое, совсем другое, которого я жажду, но которого никак не найду». Какие слова и с какой серьезной печалью они сказаны! Да ведь и «хрустальному зданию» выставлял он язык и показывал кукиш в кармане только потому, что оно было совсем не «хрустальное здание», а обыкновенный курятник. Оттого он так злился, что «хрустальное здание» – самая святая его мечта, самая страстная его вера. А ему вместо дворца подсовывают «капитальный дом с квартирами»! «Что же делать, если я забрал себе в голову, что если уж жить, так в хоромах.
На этой странице вы можете бесплатно читать книгу Федор Достоевский. Единство личной жизни и творчества автора гениальных романов-трагедий [litres] - Константин Васильевич Мочульский бесплатно.
Похожие на Федор Достоевский. Единство личной жизни и творчества автора гениальных романов-трагедий [litres] - Константин Васильевич Мочульский книги
- Следствия самоосознания. Тургенев, Достоевский, Толстой - Донна Орвин - Биографии и Мемуары / Литературоведение
- Александр Блок. Творчество и трагическая линия жизни выдающегося поэта Серебряного века - Константин Васильевич Мочульский - Биографии и Мемуары / Литературоведение
- Встреча моя с Белинским - Иван Тургенев - Биографии и Мемуары
- Литературные тайны Петербурга. Писатели, судьбы, книги - Владимир Викторович Малышев - Биографии и Мемуары / Исторические приключения
- Владимир Высоцкий: козырь в тайной войне - Федор Раззаков - Биографии и Мемуары
- Тургенев без глянца - Павел Фокин - Биографии и Мемуары
- Достоевский - Людмила Сараскина - Биографии и Мемуары
- Александр III - Иван Тургенев - Биографии и Мемуары
- Святое русское воинство - Федор Ушаков - Биографии и Мемуары
- Жизнь Достоевского. Сквозь сумрак белых ночей - Марианна Басина - Биографии и Мемуары