Рейтинговые книги
Читем онлайн Текст и контекст. Работы о новой русской словесности - Наталья Борисовна Иванова

Шрифт:

-
+

Интервал:

-
+

Закладка:

Сделать
1 ... 62 63 64 65 66 67 68 69 70 ... 269
не все ясно – ту драму, которую пережили наиболее «субъективно честные» из них, только начинает осознавать наше искусство. А мы сами, миллионы, что радостно голосовали и кричали «ура»? Мы разве ни в чем не виноваты? Интеллигенция, которая должна была понимать, что значит организованный голод на Украине, в Поволжье, в Казахстане, но – молчала? Да, прозвучал самоубийственный выстрел М. Хвылевого в 1933-м, но он был чуть ли не единичным. Так кто же виноват и с кого спрашивать? С Руслана? Но вопрос может быть поставлен еще драматичнее: а что же народ, на который молилась русская литература? Как заставили нас всех – сначала замолчать, потом – славить? «В меру своих сил, – замечает В. Тендряков в повести «Люди или нелюди», – я старался быть верным учеником наших классиков, и меня всегда властно тянуло на умиление перед милосердием самаритян из гущи народной, но жизнь постоянно преподносила мне жестокие разочарования». С одной стороны, страшно и подумать о вине всех, с другой – В. Тендряков считает невозможным не говорить о жестоких сторонах народа, мгновенно превращающегося в толпу. Недаром и эпиграфом к своему повествованию В. Тендряков взял определение из Толкового словаря В. Даля: «Народ м. люд, народившийся на известном пространстве; люди вообще; язык, племя; жители страны… состоящей под одним управлением; чернь, простолюдье, низшие, податные сословия; множество людей, толпа». Как могут сходиться в одном народе – лютая жестокость и доброта? Над загадкой этой бился еще Чехов (вспомним «Овраги»); происхождение жестокости наши народолюбцы объясняли жестокостью эксплуатации, социальных условий, бесправием; но вот Тендряков берет экспериментально «чистую» ситуацию, без эксплуатации, без бесправия, и опять видит – высокое милосердие легко оборачивается чудовищным зверством. «И невольно припоминаешь годы, когда едва ли не весь наш народ вопил в исступлении: “Требуем высшей меры наказания презренным выродкам, врагам народа!” Требуем смерти, жаждем крови!.. По капле воды можно судить о химическом составе океана. Того океана, который зовется Великим Русским народом, за которым всеми признается широта и доброта души!»

Почему мы – такие? И жестоки, и добры, и агрессивны, и готовы посочувствовать, пожалеть, с шапкой пойти ради несчастной женщины, пять минут тому назад нами же обозванной «лагерной шалавой»? И трусливы и порою безрассудно смелы?

Мучается, мрачнеет Тендряков, не может дать ответа. Не дает ответа и мрачнеет Владимов. И, как это ни парадоксально, самым светлым образом отвечает на этот (и иже с ним) вопрос сатирик В. Войнович. Ведь чудовищные нелепости, о которых идет речь в «Чонкине», есть порождение уродливой государственности, того самого «прекрасного строя», о котором грезит умирающий на свалке Руслан. А Иван Чонкин и его подруга Нюра – герои подлинные, чистые, наивные, и их преданность здравому смыслу и друг другу, может быть, самое главное, на что может опереться измученная, потерявшая то, что ей казалось «верой» (выдрессированные идеологические стереотипы), душа.

Повесть Г. Владимова «Верный Руслан», роман-анекдот В. Войновича о солдате Чонкине, как и неопубликованные раньше произведения В. Тендрякова, долго шли к читателю. Долго и трудно. Лучшее, что создано на русском языке писателями, вынужденными уехать в эмиграцию, по праву принадлежит русской культуре, продолжает ее великие традиции. Разве не звучит в любви Руслана к строю, его умилении перед колонной отзвук идей Великого инквизитора? Разве не слышен гоголевский смех сквозь слезы в авторской интонации, повествующей о привязанности Потертого и Стюры? Но то, что провидел гений Достоевского, мы получили в не представимых даже этим пророком размерах. Сегодня, печатая и читая прозу Владимова и Войновича, мы не только отдаем должное этим писателям и просим прощения за изгнание, которому мы в лучшем случае молчаливо не препятствовали. Оказалось, что их произведения попали в самую больную точку, неразрешимую проблему.

Думаем – вместе.

1989

Гибель богов

История «Нового мира» еще не написана, от рождения до…? Вот именно. Журнал выходит с огромными трудностями. Чуть ли не с судорогами.

А что происходит с «Дружбой народов», отличавшейся в застойные времена смелыми, глубокими, серьезными публикациями? С «Вопросами литературы», которые в 1970-е годы печатали эссе и размышления А. Битова и Г. Владимова, А. Кушнера и Д. Самойлова, Ю. Трифонова, Ст. Рассадина, Б. Сарнова? П. Палиевского, В. Кожинова (бог с ним, с «лагерем»)?» Осмелившиеся руку поднять на всесильную «секретарскую» литературу?

Прочтите вопль о помощи главного редактора «Воплей» (так с ласковой усмешкой, по-свойски называли между собой журнал его авторы), опубликованный в «Литературной газете», – и станет холодно и страшно.

Почему же все это происходит? Только ли из-за того, что бумаги не хватает, или есть тому какие-то существенные внутрилитературные причины?

Кончается журнальный период нашей словесности. Но, может быть, с ним уходит и нечто большее, чем журнальная форма? Виктор Ерофеев раздразнил многих своими эпатажными, как и его проза, «Поминками по советской литературе». Поминки в пору устраивать по традиционной воспитательной роли русской литературы, которая была «нашим всем»: и политической трибуной, и философией, и социологией, и учительской кафедрой, и университетом.

И – по ее автору. Писателю того типа, который сформировался в период подавленных гражданских свобод и был для общества пророком, учителем, властителем дум.

И – по ее читателю: самому читающему в мире.

Итак, мы присутствуем при важнейшем историческом моменте: сломе литературной эпохи. Тотальном изменении роли самой литературы, роли писателя, типа читателя.

Предваряя конкретику, замечу, однако, что роли эти были мифологазированы. Но поскольку мифологизированность является ключевой особенностью советской жизни, миф и стал нашей реальностью.

Итак, конец трех мифов.

Миф первый – о литературе. Недоступной. Спрятанной в укрытиях. Ждущей своего часа в ящиках писательских столов. Погибающей в секретных архивах. Если изданной, то (полностью) лишь на Западе. Насильственно разделенной на два русла. Разлученной с читателем. Многострадальной. Созданной мучениками-эмигрантами. Русской современной литературе.

Вот как выйдет она из подполья, как заявит о себе городу и миру, вот как опубликуем Булгакова… Солженицына… Алешковского… Платонова… Бека… Дудинцева… Твардовского… Прочтем, и все как один очистимся и изменимся.

Что же произошло на деле?

Да, опубликовали – с трудностями великими, превозмогая порой невозможное, ломая сопротивление больших и малых литературных (и нелитературных) начальников. Солженицына печатали в шести толстых журналах сразу. Опубликовали, кажется, почти весь «товар», и эмиграцию первой волны, и второй, и третьей. И по второму заходу пошли.

А реакция?

Переходим к мифу второму – о читателе.

Реакция какая-то неожиданно вялая вышла.

То есть сначала – читали, да еще как, взахлеб; тиражи толстых литературных журналов к 1988–1989 годам подскочили невероятно; и глядя на шелестящие журнальные страницы в вагонах метро, хотелось плакать от умиления перед читателем.

Сердце-то, сердце какое он сохранил! И – разум!

1 ... 62 63 64 65 66 67 68 69 70 ... 269
На этой странице вы можете бесплатно читать книгу Текст и контекст. Работы о новой русской словесности - Наталья Борисовна Иванова бесплатно.
Похожие на Текст и контекст. Работы о новой русской словесности - Наталья Борисовна Иванова книги

Оставить комментарий