Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Не знаю, сынок, про чертеж папа ничего не говорил, а сама я не успела до конца тетрадь просмотреть, не дошла до этой записи.
— А откуда же этот майор мог узнать, что у папы была такая встреча?
— Одно могу предположить: кто-то из папиной группы проболтался, вот слухи и расползлись...
Мать снова надолго замолчала, погруженная в свои мысли, и Эдик не решался больше нарушать это молчание. Главное, она перестала плакать — видно, смирилась.
Шли медленно. Чем дальше, тем медленней. Люська уже еле волочила ноги. Эдик тоже устал, но старался не показывать вида. И помалкивал, что сильно проголодался: продукты ведь тоже в машине остались.
Под вечер их нагнал невнятный стрекот, вгляделись — ни дать ни взять, овечья отара со стороны Орши по шоссе пылит. Только очень уж быстро, не по овечкам скорость. Прошла какая-нибудь минута, и отара обратилась в колонну мотоциклистов. Они мчались по трое в ряд — зеленые каски, серо-зеленые мундиры, свесившиеся на грудь автоматы.
Мать схватила Люську и Эдика за руки, рванулась в сторону от дороги. В спину ударил лающий окрик на чужом языке, следом — автоматная очередь. Короткая, как хлопок бича.
Обдав пылью и бензиновой гарью, колонна прострекотала мимо — укатила в направлении Могилева. Скоро ее вновь можно было принять за мирную отару овец.
— Почему-то совсем не больно, — сказала Люська, проведя рукой по шее и разглядывая окровавленные пальцы. — Только обожгло чуть.
Оказалось, автоматная пуля пробила ей шею. Сбоку. Пробила, оставив два отверстия, сочившиеся кровью.
Мать сорвала с головы косынку, обмотала Люське шею. Люська была испугана, но не плакала.
Теперь по дороге шли автомашины. Одна, с красным крестом на кузове, остановилась, из кабины выскочил немецкий офицер.
— Вас ист дас? — окликнул, тыча пальцем в Люськину повязку, сквозь которую проступили два красных пятна.
Мать молчала в растерянности.
Немец перебросился несколькими словами с водителем, после чего распахнул дверцу кузова, подтолкнул к ней Люську.
— Орша, — произнес тоном приказа, — хошпиталь.
Люська уцепилась в испуге за материн подол. Немец попытался оторвать ее, но тут она разревелась, а мать, тоже чего-то испугавшись, прижала Люську к себе, забормотала торопясь:
— Не надо, что вы, мы сами... Я сама... Ранка пустяковая, обойдемся без госпиталя...
— Я, я, хошпита́ль, — закивал немец, услыхав знакомое слово. — Орша, хошпита́ль.
Быстро обошел мать со спины, ухватил за локти и затиснул вместе с Люськой в машину.
— Сынок! — крикнула, в панике обернувшись, мать.
Эдик молча пронырнул мимо немца, запрыгнул в кузов; тотчас позади громко щелкнул дверной замок, машина сдала вбок и назад, развернулась и покатила обратно в Оршу.
В госпитале, куда их привезли, Люську раздели в вестибюле до трусиков, увели в операционную. Мать с Эдиком приткнулись на обитом клеенкой диване, с тревогой посматривая на застекленные, окрашенные изнутри белилами двери.
Настроились терпеливо ждать — операция же! — но вскоре Люську вынесли на носилках обратно в вестибюль. Люська не открывала глаз и была такой же белой, как простыня, под которой лежала.
Одна из санитарок оказалась русской. Опуская на пол носилки, шепнула:
— Выкачали кровушку-то... Для своих, для раненых собирают.
Люська так и не открыла глаз, она уже не дышала.
Мать взяла тело на руки, прикрыла полами своей жакетки.
— Не отставай, сынок, — позвала.
За воротами с ужасом оглянулась на госпиталь, крикнула Эдику:
— Не отставай!
Бросилась бежать, прижимая к себе мертвую Люську и оглядываясь то и дело на ворота госпиталя, будто ожидая погони. Добежала до перекрестка, повернула за угол, остановилась перевести дух:
— Кажется, ушли, — проговорила с облегчением и тут же упала без чувств.
И больше не встала.
Эдика подобрали станционные рабочие, пристроили в бригаду слесарей по ремонту вагонов. Учеником.
Бригадирствовал старик по прозвищу Дрын. Почему такое прозвище дали, Эдик расспрашивать постеснялся, про себя же решил — наверное, за высокий рост и худобу. У него и жить стал.
Шел июль 1941 года...
В декабре — в середине декабря — к бригадиру приехала из Могилева сестра. Тоже рослая, но, не в пример брату, объемная. Старуха как-то сумела пробраться на товарняк, затаилась и вполне благополучно докатила до Орши.
Эдик потерял покой: если старой женщине, да еще этакой громоздкой, удалось обхитрить немецких охранников, так неужели он, маленький, верткий, не пронырнет на товарняк, идущий в Могилев?
Сказал о своем решении бригадиру. Тот принялся было вразумлять, но он объяснил: вон уже наше войско раздербанило немца под Москвой — об этом по всей Орше переклик, — глядишь, недолго ждать, когда и Могилев освободят, и вдруг получится, что отец пойдет со своей частью где-нибудь рядом и сумеет хотя бы на денек вырваться домой...
Старик повздыхал, расспросил сестру, кто из старых железнодорожников остался в Могилеве, и снабдил Эдика запиской к одному из них — Ковалеву Степану Саввичу. Чтоб тот посодействовал насчет работы.
Осуществить свой план Эдику удалось только перед самым Новым годом. В Орше все прошло гладко, без приключений. Помогли свои же ремонтники. И в Могилеве повезло: на подходе состав придержали перед семафором (видно, пути были забиты), Эдик спрыгнул и сразу скатился под откос. Охрана его не заметила.
Обошлось без приключений и в Орше и здесь, на родной станции, и он порадовался, как ловко все провернулось, а в конце-то оказалось, зря ликовал и зря рвался сюда: на месте их дома высилась груда кирпичей и полуобгоревших досок. Поднял палку и, глотая слезы, долго ковырял припорошивший развалины серый снег. Искал, сам не зная чего.
Но горюй не горюй, а устраиваться как-то надо. Попытался найти кого-либо из тех, с кем родители водились семьями. Оказалось: одних вот так же разбомбили, другим удалось эвакуироваться. Вспомнил про записку бригадира, двинул на станцию искать адресата.
Охрану несли, как и было заведено у немцев, полицаи. Один из них, рябой, приземистый, уже в годах, заметил Эдика, прикрикнул:
— А тебе, щенок, какого черта тут надо?
— Я по делу, у меня записка...
Показал листок, будто он мог служить пропуском. И рябой в самом деле махнул разрешающе рукой, спросив равнодушно:
— До кого адресована?
— Ковалеву. Он тут на ремонте вагонов. Степан Саввич Ковалев.
— Так, так, так? — ободряюще прострочил рябой, вдруг проявив неподдельный интерес. — Ковалев, говоришь? Степан Саввич?
Поманил к себе.
— Ну-к, покажь, какая там писулька!
Эдик протянул записку, но рябой
- Обвиняемый — страх - Геннадий Падерин - Советская классическая проза
- Ратные подвиги простаков - Андрей Никитович Новиков - Советская классическая проза
- Гвардейцы Сталинграда идут на запад - Василий Чуйков - О войне
- Сквозь огненные штормы - Георгий Рогачевский - О войне
- И прочая, и прочая, и прочая - Александра Бруштейн - Советская классическая проза
- Суд идет! - Александра Бруштейн - Советская классическая проза
- ОГНИ НА РАВНИНЕ - СЁХЭЙ ООКА - О войне
- Особая группа НКВД - Сергей Богатко - О войне
- Рассказы о наших современниках - Виктор Авдеев - Советская классическая проза
- Пленник стойбища Оемпак - Владимир Христофоров - Советская классическая проза