Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Стояли в специально выделенных домах, из которых выселили местных жителей.
— Их вообще не было в селе?
— Жители были, но из домов вокруг расположения части их удалили. Солдаты жили — отдельно русские, отдельно немцы.
— Кого-то из местных жителей помните?
— Из местных жителей? Я помню, там были девушки, но я с ними общался мало, потому что ко мне приезжали девушки из нашего села.
— Кто из девушек конкретно?
— Ульяна Радченко приезжала раза два...
— А где она сейчас?
— Этого я вам не могу сказать. Она должна жить там, в Случевске.
— Скажите, почему вы не эвакуировались? Почему не предприняли никаких шагов, чтобы не попасть в неволю к фашистам?
— А там некуда было эвакуироваться. Ту советскую часть, куда мы доставляли сведения о немцах, вскоре окружили, всех забрали в плен. Там идти некуда было.
— А до этого, заранее нельзя было уйти?
— Не получилось...
— Так, понятно, — подытожил Голиков и перевел взгляд на Чедуганова: — Борис Абикеевич, у вас еще есть вопросы?
— На данном этапе нет.
— А у вас, Юрий Петрович? — повернулся он к Овсянникову.
— Тоже нет.
— Что ж, будем тогда данный этап, как выразился Борис Абикеевич, считать законченным.
— Почему этап? — всколыхнулся Бовин. — Я все осветил, до конца. Если еще какие детали уточнить надо, пожалуйста, я готов.
— Нет, Василий Иванович, деталями не обойтись, слишком о многом вы умолчали, многое попросту сочинили...
— Сочинил? Я стремился к полной искренности.
— Пока мы этого не увидели. Зачем, к примеру, вам потребовалось сочинять всю эту историю пребывания в услужении у бауэра? Или этот мифический француз Арно из солнечного Марселя? Низкопробный, дешевый детектив какой-то.
Бовин заерзал на стуле, но промолчал.
— И хотя вы утверждаете, — продолжал Голиков, — что осветили все до конца, однако на самом деле конец еще в густом тумане. Тот же Данченко, например, о котором вы здесь упоминали...
— Он что, дал на меня показания? — подался вперед Бовин и вдруг заспешил, брызгая слюной: — Ишь ты, гнида, себя пытается за счет других обелить. Вот уж кто, действительно, служил немцам, как говорится, не за страх, а за совесть, готов был разбиться, выполняя приказания немецких офицеров. Нас чуждался, был замкнутым и злым, мог запросто оскорбить, даже выдать секреты своего сослуживца, если ему от этого будет похвала. При нем не заводилось никаких разговоров или намеков о попытке убежать к партизанам. Дружбы у нас не было, мы избегали друг друга...
Голиков ждал, когда он выговорится, теперь продолжил свою мысль:
— Так вот, тот же Данченко, например, излагает события куда с большим, так сказать, приближением к истине...
— Представляю, что он там на меня наворочал.
— Зачем вы так, Василий Иванович? Мы же ничего не берем на веру, все проверено и перепроверено по другим источникам.
— Могу я спросить, что это за источники?
— Да, конечно. Мы располагаем материалами следствия по делам Хрисанфова, Галкина, Воздвиженского, Лохова и других ваших сослуживцев по добровольческому карательному полку «Десна».
Бовин не опустил глаз, не отвел взгляда, только было видно, как у него стала наливаться кровью и без того багровая шея. Он непроизвольно потянулся к галстуку, ослабил узел. И столь же непроизвольно скользнул языком по белесому налету на губах.
— Да, крепко вы меня обложили, — повторил давешнее и с давешней же вымученной усмешкой. — А не будет это противоречить вашим правилам, если я попрошу ознакомить меня с показаниями Данченко?
— Ну, что же, — согласился Голиков, одновременно показывая Овсянникову глазами на его папку, — пойдем вам навстречу. Правда, с таким маленьким условием: ознакомим вас с ними не сразу в полном объеме, а в два приема.
— Козырную карту оставляете на конец? — понимающе сощурился Бовин.
— Нет, просто нам важно прежде услышать вашу трактовку тех событий, о которых там идет речь.
Бовин качнул головой, принял из рук Овсянникова прозрачный пластиковый пакет с листками машинописи, вооружился очками.
— Если не возражаете, — сказал, обращаясь к Голикову и просительно глядя на него поверх очков, — я потом, как прочту это, опять все изложу на бумаге. Мне так привычнее.
Снова сделали перерыв в беседе, снова оставили Бовина одного, а сами, все трое, переместились в приемную, расположились перед экраном.
На этот раз их напряженное ожидание было скрашено бутербродами и крепким чаем. Бутерброды и чай принесли и Бовину.
— А может, найдется кофе? — высказал он пожелание, не притронувшись ни к бутербродам, ни к чаю. — Хотя бы и растворимый?
Кофе нашелся.
Врачу предоставили возможность подкрепить силы «по-человечески», в столовой.
Бовин, как и ожидалось, буквально вгрызся в показания Данченко. Правда, сначала нетерпеливо пролистал их, что называется, с пятого на десятое, выискивая, верно, места, где встречалась его фамилия, но, когда пошел по второму разу, сделал даже несколько выписок. После этого принялся за новый вариант исповеди.
Как и давеча, курчавился на экране дымок от сигареты, беззвучно бежал по бумаге карандаш. Вскидывалась время от времени, поправляя очки, рука в белой манжете, и тогда в экран вонзался острый лучик от дорогого камня в запонке. Росла стопка исписанных листов.
Голиков отошел к телефону — спросить, не поступало ли сигналов из «горячих точек» (ими были сегодня областная прокуратура и Москва — следственный отдел КГБ СССР). Хотя бы из которой-то одной. На связи, карауля сигналы, специально дежурил Сергей Пылаев.
— Владимир Константиныч, — сказал он с сочувственным вздохом, — я же понимаю, как только будет чего, сразу прибегу.
Заканчивая разговор с Пылаевым, Голиков увидел, как Овсянников, не отрывавший глаз от экрана, поспешно отставил стакан с недопитым чаем:
— Что он делает?
— Совсем, однако-то, с ума сошел! — вырвалось у Чедуганова.
Голиков метнулся к экрану: Бовин с остервенением рвал исписанные листы, складывая обрывки на поднос, с которого перед тем убрал тарелку с бутербродами. Разделавшись со всей стопкой, поднес к бумажному холмику зажигалку.
Овсянников вскочил, готовый ринуться в кабинет.
— Не мешайте ему, — остановил Голиков, — очередное вранье сжигает.
— А если правду? Выложился, а перечитав, испугался?..
Из «Дела об ордене»
«1945 г., декабря 7 дня, г. Гера.
Я, старший следователь 28 гвардейского стрелкового корпуса гвардии капитан Астахов, сего числа допросил задержанного сержанта сверхсрочной службы
- Обвиняемый — страх - Геннадий Падерин - Советская классическая проза
- Ратные подвиги простаков - Андрей Никитович Новиков - Советская классическая проза
- Гвардейцы Сталинграда идут на запад - Василий Чуйков - О войне
- Сквозь огненные штормы - Георгий Рогачевский - О войне
- И прочая, и прочая, и прочая - Александра Бруштейн - Советская классическая проза
- Суд идет! - Александра Бруштейн - Советская классическая проза
- ОГНИ НА РАВНИНЕ - СЁХЭЙ ООКА - О войне
- Особая группа НКВД - Сергей Богатко - О войне
- Рассказы о наших современниках - Виктор Авдеев - Советская классическая проза
- Пленник стойбища Оемпак - Владимир Христофоров - Советская классическая проза