Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Попробую обратиться к экспертной оценке стихотворцев – ведь они и были предтечами кинематографа, искусством яркого поэтического слога создавая зримые образы. Начало слома положительной оценки Петербурга в литературе заграничные русисты привычно датируют с Пушкина. Да – был Пушкин с его «Медным всадником», где град Петра Великого предстал в своем дегуманизирующем и смертоносном великолепии, в безумии обреченности, в противоборстве с природой и человеком. Дотоле новая столица России рисовалась пиитами сущим праздником новой жизни – особенно в сопоставлении с древней ветхой Москвой, погруженной в кислые щи боярства и мещанства. Взять «Россиаду» Хераскова, поэта большой эпической мощи:
Грызомая внутри болезнью всеминутной,Являлася Москва, воде подобна мутной,Которая, лишась движенья и прохлад,Тускнеет, портится и зарождает яд.Вот что виделось художнику русского слова – страна «возносит к небесам заплаканные очи» в молении о новом национальном «граде на холме»:
Россия, прежнюю утратив красотуИ видя вкруг себя раздор и пустоту,Везде уныние, болезнь в груди столицы…Пусть эти строки поэт относит к более ранним эпохам российской истории, но раз мы вместе с Фредериком Уайтом озаботились сопоставлением и грамматикой «сложных времен», переплетением культурно-исторических типологий, то вот же есть и обратный взгляд на вещи. И «петербургский миф» как минимум в первое свое столетие не отягощал сознание художника могильными плитами природно-исторической идиосинкразии.
Но Херасков не был из плеяды «гениев ада», воспевал железную волю русского абсолютизма и вообще написал поэму в 1779 году. И посему не особо интересен исследователям артхаусного кино в контексте «петербургской деструкции». И все же у него в поэме есть две верные строчки, имеющие прямое отношение и к нашей с Лехой теме:
Коль царь всевышню власть нечестием гневит,Натура вся тогда приемлет смутный вид.Эти две строки периодически взывают к актуальности из далекого позапозапрошлого столетия. Понятны они и многим из нас в третьем десятилетии третьего миллениума. И что-то мне подсказывает, что мы сошлись бы все же с Лешей в понимании сегодняшних бед. Ну, а вообще-то слово «царь» можно заменить в херасковской строке и на слово «человек». Речь о первичности коллективно-духовного и жизнеутверждающего. А соответственно, и социального. Вот что у тебя в душе и в теле – так ты и видишь свою внешнюю среду. И это будет либо Град на холме – либо Пандемониум, средоточие зла. Многим между тем и сегодня историческая аура Петербурга задает жизненный тонус и представляется стимулирующим началом. Даже и в сырой прели увядания – источающей память поколений. А была ведь еще и Блокада, и людям в этом «дряхлеющем» и «неразумно выстроенном» городе зачем-то нужно было отстоять его, не страшась и смерти самой…
А вот если смотреть на вещи, скажем, глазами метафизического реалиста Мамлеева, ничуть не петербуржца, кстати (Здесь у нас что ни шаг – то метафизическая пропасть), то тоже можно впасть в прелесть энтропии и метафизического сиротства. Без всякого Петербурга.
Но, увы, Фредерику нашему Уайту, приглашенному преподу в моем когда-то лингвистическом университете, неинтересно было, что думали о Петербурге Трезини, Ломоносов, Растрелли, Херасков или Державин.
Не во всем он прав и «по персональному вопросу». Ведь первым с разрушительной силой гения на русскую столицу восстал Мицкевич. Пусть и не русский, поляк, но все же подданный российской империи. Он был и ближе к Европам, и понятнее им в своей русофобии, пусть и вполне мотивированной. В его «Петербурге», гневном памфлете, осудившем европейский проект русского царя, набатом гудит проклятие городу:
Не зреет хлеб на той земле сырой,Здесь ветер, мгла и слякоть постоянно.И небо шлет лишь холод или зной,Наверное, как дикий нрав тирана.И вот же, получи – в конце посылки:
Рим создан человеческой рукою,Венеция богами создана,Но каждый согласился бы со мною,Что Петербург построил Сатана.Потом был Гоголь с его «концепцией фантастической двойственности», был Достоевский с его раскольниковыми, мышкиными, карамазовыми и ставрогиными. Попутно стоит согласиться с американским писателем во мнении о том, что внешняя среда оказывает влияние на человека. Что Петербург у Достоевского – живое существо, которое влияет на поступки своих обитателей. «Он так поражает душу, что его житель оказывается поглощен вопросами добра и зла, правды и неправды, святого и порочного».
Именно этот город, по мнению Уайта, Балабанов особенно часто цитирует в фильме «Про уродов и людей». (Слово «цитирует» на простом непрофессиональном языке значит «показывает», но в рассуждениях экспертов важно не выпасть из надлежащего лексического уровня, иначе засмеют.) Мнение это включает и справедливую оценку Яны Хашамовой, декана факультета госуниверситета Огайо, специалиста по восточнославянским языкам и культурам: «…фильм “Про уродов и людей” напоминает российскому зрителю не о вере и спасении по Достоевскому, а об открытии писателем темных и иррациональных сторон человеческой натуры».
Ученая американка (уже из менее «глубинного» штата) вполне правдиво оценивает намерения российского режиссера. Ему, в его пристрастии к стилизованной документальности и рваной достоверности, некогда и лень разматывать взвешенный дискурс. И он, как было уже замечено, скорее предпочтет ткнуть натуралистически пальцем – смотрите, смотрите! – и все… А спустя годы кто-то прокомментирует, что это он опять же Жан-Жака Руссо цитирует. О том, что новое – это не всегда хорошее. Что вроде бы прогресс – вон какой катер с дымящей трубой, а для человеческой души – сущий ужас, порнография…
– Да мы-то, простолюдяне, что же с этой повторяющейся порки изящных дамских попок видим?
– Да вы и не увидите там ничего для себя, это кино для высоколобых, – вот и весь сказ.
Sic! Без какого-либо желания унизить своего некогда друга (который, конечно же, не сможет ответить – но это за него с готовностью сделают адепты его творчества) скажу, что фигура Балабанова – это очень удобный голем, на который можно нанизать множество разных смыслов. Его манера высказываться о смыслах была крайне условной, язык упрощен – в попытке приблизиться к документализму, иногда и до корявости. Работал он, как известно, одноразово, быстро и с редкими переделками. Про Петербург он говорил, что город кинематографичен по своей природе, он просто идеален для кино. Согласен с ним: он и сам, этот город, аллегорическое подобие Зоны у Стругацких и Тарковского. А то и наоборот.
И Гоголь оставался в плену сравнений двух городов, и у Белинского эта тема не была последней. Да весь писательский век XIX в нем, в противопоставлении Северной Пальмиры и Белокаменной. Бери и дальше – в противополагании оторванной от обширного географического тела
- Ложь об Освенциме - Тис Кристоферсен - Биографии и Мемуары
- За Землю Русскую! - Александр Невский - Биографии и Мемуары
- Великая и Малая Россия. Труды и дни фельдмаршала - Петр Румянцев-Задунайский - Биографии и Мемуары
- Святое русское воинство - Федор Ушаков - Биографии и Мемуары
- Стихи о Новороссии. Эссе памяти - Елена Сударева - Биографии и Мемуары / Поэзия
- Маленков. Третий вождь Страны Советов - Рудольф Баландин - Биографии и Мемуары
- Декан РТФ НЭТИ Сан Саныч Шорин. Записки комсомольского секретаря РТФ НЭТИ Сергея Заяшникова. Запись 17-я. 13.03.1990. Новосибирск - Сергей Иванович Заяшников - Биографии и Мемуары / Публицистика
- Зеркало моей души.Том 1.Хорошо в стране советской жить... - Николай Левашов - Биографии и Мемуары
- Невообразимое творилось на втором этаже общ. №1 РТФ НЭТИ. Записки комсомольского секретаря РТФ НЭТИ. Запись 9-я. 05.03.1988. Новосибирск - Сергей Иванович Заяшников - Биографии и Мемуары / Публицистика
- Воздушный стрелок. Сквозь зенитный огонь - Клаус Фритцше - Биографии и Мемуары