Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Гранату, брошенную молодым финном, просмотрел. Она плюхнулась у самой ели, за которой укрылся. Осколком покорежило автомат. Заклинило. Не шли патроны из магазина. Отныне эта штука годилась разве что на роль дубины.
Финн подошел уверенный, надо думать, что граната сделала свое дело. Как удалось опрокинуть его, сам не знает. Верно, тот просто не ожидал нападения. Да и пуля же ему в руку угодила — тоже, поди, дало себя знать.
— А не боялся, — спросил я, — не боялся, что финн подойдет да пустит в тебя очередь?
— Боялся. А только что сделал бы?
— Почему же сам гранату не метнул?
— Мне «шмайссер» заполучить надо было, а граната могла повредить...
Я узнавал и не узнавал его: вроде все тот же и уже не тот. Был просто Матрена, теперь — боец. Воин.
Carré
Виктору Леонтьевичу Тимофееву, незатупившейся душе, благодаря кому довелось постоять спустя годы под теми елями
1
Нас построили сразу после побудки. Мы теснились в кругу заиндевелых елей, на заснеженной поляне, что стекала в покрытое льдом озеро. Оно было оконтурено на фронтовой карте, но не имело имени — таких озер в Карелии без числа и счета.
Мы теснились на безымянном берегу, уминая задубелыми валенками снег ночного помола. Серые, невыспавшиеся, под серым, невыспавшимся небом, где только под утро остановились мельничные жернова, — не иначе, прихватило морозом. За три с лишним недели, проведенные нами в промерзшей чащобе за линией фронта, это был первый общий сбор.
На поляну вышел, не считая караульных, весь наш отдельный лыжный батальон. В маскировочных костюмах и при оружии, но без лыж. И еще приказали оставить в шалашах, служивших нам кровом, гранаты и запасные автоматные диски.
Нас построили квадратом. На военном языке усопших веков похожие построения обозначались французским словом carré (в русском произношении — каре). Изобретение принадлежало пехоте: живой квадрат, щетинясь пиками, мог отразить атаку конников.
Нет, нас построили на французский манер не ради круговой обороны. И carré у нас получилось наособицу: батальон утрамбовался по трем сторонам квадрата, четвертую оставили свободной. Вышло нечто вроде опрокинутой навзничь буквы П. Проемом к озеру. В проем доставили под конвоем одного-единственного человека, он и принял на плечи пустующую грань.
Это был наш же боец, порученец батальонного комиссара. Он стоял сейчас на береговом уступе спиной к озеру, понуро темнея на фоне слепящей глаза белесости. На нем были телогрейка со срезанными пуговицами и ватные штаны, заправленные в голенища валенок. Колючий, с «манкой» сиверок[8], бравший разгон на застекленной чаше озера, пузырил телогрейку — парень придерживал полы закрасневшей на морозе рукой.
В другой руке, безвольно опущенной и тоже голой и побуревшей, свисала, касаясь подвязками снега, армейская, но теперь без звездочки, шапка. Ее лопушистые уши взметывались на ветру и тотчас беспомощно опадали, взметывались и опадали, будто крылья рябчика-подранка. На непокрытой голове точно так взметывались и опадали свалявшиеся, подбеленные инеем пряди.
Нам скомандовали «Смирно!», перед строем вышел пожилой, устало горбящийся человек в маскировочной накидке, остановился в центре квадрата. Лицом к той, главной, стороне.
— А, вон это кто, — пробормотал стоявший рядом со мною старшина. — Майор Сапегин из особого отдела бригады.
В руках у майора парусил серым лоскутом листок бумаги. Майор сбросил на загорбок капюшон накидки, достал из кармана очки. Кисею лесной тишины протаранил хриплый голос:
— Военный трибунал разведывательно-штурмового соединения Советской Армии, находящегося в тылу войск противника, рассмотрел обстоятельства, которые привели бывшего красноармейца отдельного лыжного батальона Гриднева Филиппа Сидоровича на путь потакания изменнику Родины...
2
Отец у меня был медик. Начинал фельдшером, потом выучился на хирурга. В конце тридцатых годов ему выпало поработать в больнице, построенной незадолго перед тем на стыке двух известных в Сибири шахтерских городков — Анжерки и Судженки. Впоследствии они слились и стали именоваться Анжеро-Судженском.
Разрыв между ними в то время составлял что-нибудь около десятка километров, и больничный комплекс, как сейчас бы это назвали, оказался вполне самостоятельным поселением. Здесь имелись, помимо лечебных корпусов, жилые дома для медперсонала, столовая, клуб, продуктовый магазин, парикмахерская. Все это было обнесено внушительным забором с двумя воротами, которые, впрочем, никогда не запирались.
Но вот чем не мог похвалиться наш изолированный мирок — собственной школой, ребятне приходилось мотаться в Анжерку. Пяток километров в один конец, и, само собой, пешком, иных средств передвижения не существовало. Да о них и мысли не возникало ни у кого.
Путь в школу пролегал через окраинный поселок самовольных застройщиков. Самовольных — почему и нарекли это скопище халуп Нахаловкой. В одночасье слепленные (как правило, в продолжение одной ночи), домишки мостились один подле другого без какого-либо плана и хотя бы намека на порядок. Воспринимались они и самими застройщиками, и властями как времянки, до лучшей поры, которая маячила на горизонте, но почему-то никак не придвигалась.
Улиц здесь в обычном понимании этого слова не существовало, из конца в конец тянулись изломанные щели-лабиринты, куда выплескивались помои, выгребалась из топок зола, беззастенчиво сваливался всяческий мусор. Воспринималось это без какого-либо осуждения, каждый жил «на чемоданах».
Прилепилось к Нахаловке и еще одно прозвище — Теребиловка. Ночами тут пошаливали, обирая запоздалых прохожих. Теребили.
Пацанва здешняя росла задиристой, сплошь сорви-головы, и когда, бывало, бежишь в школу сам-один, того и гляди наткнешься на чей-нибудь мосластый кулак. По этой причине все «больничные» сбивались на выходе из ворот в группы по трое-четверо, такая компания попутчиков уже могла за себя постоять.
Мне повезло: путь до школы и обратно я, как правило, делил не с попутчиками — с друзьями, общение с которыми было важной составной частью моего бытия.
Саша Васин, высоконький, но не изросший, жилистый, с античным волевым профилем, видел себя в будущей взрослой жизни в военной форме, работал в этом плане над собой по всем линиям, включая, само собой, и физическую подготовку. Причем занимался по собственной программе и без поблажек, до седьмого пота.
У Фили Гриднева, напротив, жизненные установки не отличались особой четкостью контуров, жил, как сам признавался, что твоя трава. Был он смугл и черноволос, и прозвище к нему приклеилось — Цы́ган. С ударением, не знаю почему, на первом слоге. Филя откликался на него без обиды.
Еще
- Обвиняемый — страх - Геннадий Падерин - Советская классическая проза
- Ратные подвиги простаков - Андрей Никитович Новиков - Советская классическая проза
- Гвардейцы Сталинграда идут на запад - Василий Чуйков - О войне
- Сквозь огненные штормы - Георгий Рогачевский - О войне
- И прочая, и прочая, и прочая - Александра Бруштейн - Советская классическая проза
- Суд идет! - Александра Бруштейн - Советская классическая проза
- ОГНИ НА РАВНИНЕ - СЁХЭЙ ООКА - О войне
- Особая группа НКВД - Сергей Богатко - О войне
- Рассказы о наших современниках - Виктор Авдеев - Советская классическая проза
- Пленник стойбища Оемпак - Владимир Христофоров - Советская классическая проза