Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Так они, Миша, тебя и испугались. Ты у меня, оказывается, совсем не знаешь женщин — ни русских, ни цыганских. Я же и говорю, детская у тебя душа. — Вдруг, посерьезнев, Настя окинула его изумленно-внимательным взглядом и положила голову ему на плечо: — Но за это-то, Миша, я тебя и люблю. Вот ты, оказывается, какой. Я и не знала.
Всю жизнь Михаил ждал от нее этих слов.
Так бы и ехать сколько угодно по этой сверкающей перламутровым блеском степи мимо пылающих холодным пурпурным пламенем костров шиповника, среди мелькающих и зыбко подламывающихся в струях морозного марева обнаженных лесополос, сквозь которые виднелся изумруд озимых полей. Не это ли и называют люди счастьем? Ничего подобного не испытывал прежде Михаил. Ни до, ни после свадьбы с Настей. Жизнь не баловала его.
Но, должно быть, поэтому же и так быстротечно оно, это счастье. Впереди замелькали сквозь стволы обнесенных ветром лесополос зеркальные зайчики окон поселка конезавода, и, пока еще не доехали до него, Михаилу надо было успеть досказать Насте то, что он не успел досказать. Он неуловимо-бережно пошевелил плечом у нее под головой. Подняв голову, она вопрошающе взглянула на него.
Вдруг почему-то не по себе сделалось Михаилу под ее взглядом, и слова, как колючие репьи, стали обдирать его горло, когда он сбивчиво заговорил:
— Но ты можешь не беспокоиться, Настя, тебе уже не придется ухаживать за ним. — Если бы при этом Михаил смотрел не на дорогу, а на нее, он бы увидел, как удивленно-протестующее выражение заступило место вопросительно-счастливому у нее на лице. Но ему никак нельзя было оторваться от обледенелой дороги, скатывающейся под уклон, к поселку, и он, чувствуя на себе взгляд Насти, продолжал теми самыми словами, которые на прощание услышал от Будулая: — Теперь он уже на своих ногах.
Настя молча выслушала его, ни разу не прервав. Только в лице у нее, по мере того как рассказывал он, что-то все больше замыкалось и взгляд ее все дальше ускользал в глубь степи, туда, где на зеленой груди большого озимого поля кудрявыми овечками паслись белые легкие тучки. Не отрываясь от этих тучек, глаза ее как будто что-то искали среди них. Но Михаил не сомневался, что Настя внимательно слушала каждое его слово.
Чтобы успеть все-все рассказать ей до конца и не возвращаться потом к этому разговору дома, он перед самым поселком съехал на обочину, притормозил машину под лесополосой. Но и после того как он уже смолк, она еще долго ничего не спрашивала у него, пока вдруг не очнулась, поворачивая к нему лицо.
— Все?
— Все, — эхом отозвался Михаил. Снизу вверх она заглянула ему в глаза.
— И ты мог его такого отпустить? Он же теперь совсем как дитя. Ему все заново надо начинать. Его теперь каждый может обидеть. — Она вдруг горячо предложила: — Давай, Миша, догоним его.
Михаил покачал головой.
— Мы уже не сможем его догнать.
Она схватила его за руку:
— Почему? Это же у генерала Стрепетова совсем новая «Волга».
— Он уже теперь на правом берегу Дона.
У нее враждебно заблестели глаза.
— Ты думаешь, он поехал к ней?
— Не знаю, Настя, но…
Она не дослушала его:
— Он тебе говорил?
— Нет, я сам подумал. Куда же ему еще?
— А! — Она исподлобья взглянула на него. — Теперь я знаю, почему ты его отпустил.
Михаилу вдруг вспомнилось, как Федор Касаткин предостерегал его до свадьбы: «Ты все время будешь с ней как на вулкане жить».
— Мы еще долго здесь будем стоять? — спросила Настя. И когда «Волга» опять тронулась с места, спускаясь по обледенелой дороге в поселок, предупредила Михаила: — Но у дома Макарьевны ты останови.
Он тупо спросил:
— Зачем?
— Я там сойду. Нам с тобой, Михаил, пока надо отдельно пожить.
Михаилу вдруг явственно почудилось, как яркая красная рубашка вспыхнула у него прямо перед глазами на повороте к поселку, и он даже круто вильнул, объезжая ее. Но это опять оказался куст шиповника, осыпанный ягодами.
У него вырвалось:
— А только что ты говорила!..
— Я и сейчас не отказываюсь, — подхватила Настя. — Ближе тебя, Миша, у меня здесь никого нет. И лучше тебя я никого больше не знаю. Ты даже сам не знаешь, какой ты… — Она не стала договаривать. — Но как бы тебе лучше объяснить то, что я и сама не могу до конца понять? Я к тебе, Миша, за это время почти совсем привыкла, иначе я не захотела бы от тебя ребеночка иметь, а потом я надеялась и полюбить тебя. А когда я узнала от Шелоро, как ты поступил, когда они с Егором привезли его, я уже полюбила тебя. И пока он лежал у нас в доме, а ты ухаживал за ним, я все больше любила тебя. Это правда, Миша, я знаю, что кругом виновата перед тобой и не стою тебя, но все это правда. Пусть Шелоро тебе расскажет когда-нибудь, как я гордилась тобой, что ты никому больше не позволял купать его и достал для него пчелиного молочка… Ты меня слушаешь, Миша?
Михаил не отвечал. Новая «Волга» генерала Стрепетова, спускаясь к поселку конезавода, сама собой бежала под его руками по дороге, изученной им за этот месяц, пока он каждый день ездил на свидание с Настей, так что он мог бы уже ехать по ней с закрытыми глазами. Но еще никогда эта дорога не казалась ему такой невыносимо трудной и долгой. Руль почти не подчинялся Михаилу, и это, видно, не укрылось от глаз Насти. Она дотронулась до его плеча.
— Успокойся, Миша. Мы же не навек расстаемся. Он ведь моей погибшей родной сестры муж, и я теперь должна подумать, как им отплатить за то, что они сделали с ним. Я пока отдельно поживу, а там… Ты, Миша, слушаешь меня?
Михаил не отвечал. Молча он довел машину до поселка. Молча довез Настю до дома Макарьевны. Молча, ни разу не оглянувшись, уехал по дороге к своему дому.
За один только вечер в доме у Клавдии Пухляковой чуть ли не весь хутор перебывал. Каждому хотелось лично на ее лейтенанта посмотреть, которого все знали еще с тех пор, как мать под бомбежкой принесла его вместе с Нюрой в фартуке с горы, из кукурузы.
Первый приступал на своем протезе дедушка Муравель. С порога потребовал:
— Грех тебе будет, Клавдия, станови на стол. Погоны следует обмыть.
Катька Аэропорт, которая явилась со своей завернутой в сиреневое одеяльце дочкой, передала ее Клавдии, а сама положила Ване на плечи обе руки.
— Здесь, товарищ новорожденный лейтенант, будем целоваться или у меня дома? — Не дожидаясь его ответа, сама же решила: — Сперва здесь, а потом и у меня дома. — Но тут же, посерьезнев, она взяла у Клавдии свою девочку. — Не бойся, Настя, никто твою мамку у тебя не отнимет, никто теперь ей, кроме тебя, не нужен.
Даже Тимофей Ильич перед заседанием парткома нашел минуту забежать.
— А я, Клавдия Петровна, вижу, перед твоим двором знакомый военный «газик» стоит, и испугался. Ты что же, Ваня, и мать решил с собой забрать?
Не успевая всем отвечать, Ваня улыбался откровенно счастливой улыбкой и невольно поигрывал плечами, охотно подставляя под чужие взоры новенькие свои погоны. Они еще не успели как следует улечься у него на плечах и топорщились, как крылышки.
За весь вечер Клавдия едва ли двумя словами успела перемолвиться с ним. А потом с веселым смехом ворвался к ним почти весь бывший десятый класс, в котором учились Ваня с Нюрой, и утащил его с собой в новый клуб на танцы.
Просидев до полуночи в ожидании его на диване и внезапно подкарауленная сном, Клавдия так и пропустила тот момент, когда он со своими офицерскими ботинками в руках, которые снял в сенцах, прокрался к себе в боковушку.
Утром за завтраком она, глядя на него через стол, грустно сказала:
— Вчера нам с тобой так и не дали поговорить, а теперь ты уже скоро… — У нее задрожал голос.
— Еще, мама, почти целый день впереди, — успокоил ее Ваня.
— Мне, Ваня, все время вчера казалось, будто ты собираешься что-то мне сказать.
Ваня уклончиво засмеялся.
— А мне, мама, казалось, что это ты хочешь… — Он спохватился: — Я еще должен тебе с острова сушняка привезти.
Она запротестовала:
— Вы же с Андреем Николаевичем на всю зиму нарубили мне дров.
Но Ваня уже застегивал шинель.
— Зима, мама, говорят, будет долгая. Я мигом вернусь.
С крыльца она наблюдала, как он впрягался в большие сани, на которых они обычно возили из-за Дона и с острова сено для коровы и порушенный буреломом сухостой на топку. Вдогонку, когда он уже выехал за ворота, напомнила:
— Там перед островом Дон не замерзает. Ключи бьют.
— Как будто я, мама, не знаю, — обиженно откликнулся Ваня.
Огрузший в глубоком снегу островной лес потрескивал на морозе. Вербы и тополя сплошь чернели в косматых грачиных гнездах.
Сняв шинель, Ваня налегке и с охотки вскоре, за какой-нибудь час, вдвое больше, чем можно было увезти на санях, насобирал наломанного черными астраханскими бурями леса вокруг старого военного блиндажа, в котором он еще совсем недавно прятал со своими хуторскими дружками найденные под вербами в траве и под палой листвой немецкие и русские автоматы. Уже навалив на сани жердины и надевая шинель, вдруг с удивлением обратил внимание, что почему-то вытаял на кровле блиндажа вокруг жестяной печной трубы снег и, похоже, колыхался над трубой воздух. А потом, быстро глянув вниз, он увидел и продавленный к входу в блиндаж по голубоватому снегу темный свежий след.
- Наш колхоз стоит на горке - Сергей Алексеев - Советская классическая проза
- Неумирающие корни - Анатолий Калинин - Советская классическая проза
- Ленька-егерь - Николай Михайлович Мхов - Природа и животные / Советская классическая проза
- Дерзание - Антонина Коптяева - Советская классическая проза
- Ливень в степи - Чимит Цыдендамбаевич Цыдендамбаев - Советская классическая проза
- Чужая тень - Константин Михайлович Симонов - Драматургия / Советская классическая проза
- Гроза в августе - Анатолий Ткаченко - Советская классическая проза
- Алые всадники - Владимир Кораблинов - Советская классическая проза
- Дни испытаний - Константин Лебедев - Советская классическая проза
- Когда зацветут тюльпаны - Юрий Владимирович Пермяков - Советская классическая проза