Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Лева постоянно рефлексирует. Но его мышление, если воспользоваться термином раннего Бахтина, не носит «участного» характера. Дурная неслиянность рефлексии и жизни – вот что является основой постоянных Левиных поисков «алиби в бытии» – он, собственно, не чувствует себя ответственным ни в одной из ситуаций.
Но в романе показан не только драматический «разлом» рефлексии и жизни. Так как Лева находится «при литературе», а действие разворачивается в Пушкинском Доме (не пустой для сердца звук!), то он должен являть собой реальное продолжение культуры пушкинской, тем более что Пушкин – профессия героя…
Недаром и название второй части романа, как пишет Битов в одной из статей к нему, – «Герой нашего времени»… «Так и слышу, – продолжает автор. – Так то же Печорин! А у вас, я извиняюсь, кто?»
Битов прямо говорит и о том, что «наш Лева – тип», проводя его литературную родословную издалека. В этом «тип», в этом «герое нашего времени» автор прослеживает не только неслиянность рефлексии и жизни, но и дурную неслиянность культуры и жизни. То, что для героя должно быть естественным как дыхание – в Пушкинском-то Доме! – на самом деле является лишь профессией героя, да и то порой не совсем ему и нравящейся, то есть профессией как ролью, а не как судьбой. Преодолеть эту «дурную неслиянность», по Бахтину, может только поступок. Но «вследствие того что теория оторвалась от поступка и развивается по своему внутреннему имманентному закону, поступок, отпустивший от себя теорию, сам начинает деградировать. Все силы ответственного свершения, – пишет Бахтин в работе “К философии поступка”, – уходят в автономную область культуры, и отрешенный от них поступок ниспадает на степень элементарной биологической и экономической мотивировки, теряет все свои идеальные моменты: это-то и есть состояние цивилизации»[54].
Жизнь Левы Одоевцева, эта «отпавшая от ответственности» жизнь, поистине драматична. Но он проживает ее «для себя», как «я-единственный», а не «я – для другого», в том числе и «я – для культуры». Поэтому за всей рефлексией, за метаниями и переживаниями, за статьями и заметками, за любимыми-нелюбимыми и псевдодрузьями в конце концов открывается пустота: роль так и не переросла в судьбу.
«Время выдвигает свое слово, – писал Битов в повести “Путешествие к другу детства”. – И слово это поступок. Способность к поступку – основной признак мужчины. Все остальное можно считать вторичными половыми признаками, почти как окраска петуха или фазана. Поступок требуется каждый день и исключительно редок».
Шутливо излагая «подвиги» своего героя Генриха III, вулканолога, Битов перемежает их полупародийными газетными комментариями, славящими эти «подвиги». Поступок для Битова гораздо ценнее подвига, ибо подвиг единичен, а поступок повседневен, из поступков выстраивается жизнь и судьба человека: «Поступок – форма воплощения человека. Он неприхотлив на вид и исключительно труден в исполнении. Подвиг требует условий, подразумевает награду. Восхищение, признание, хотя бы даже и посмертные, для него обязательны. Поступок существует вне этого. И подвиг я могу понять лишь как частный вид поступка, способный служить всеобщим примером». Битова, серьезно занятого своими рефлектирующими героями, Монаховым и Одоевцевым, всегда преследовала тоска по человеку поступающему. «Поступки, приобретающие хрестоматийно-героическую форму, не внушают мне доверия», – замечает автор. Его настораживает «внешнее, скульптурное мужество». Убедительно для него как раз «мужество… слабых и больных людей».
Битов тоже создает свою «философию поступка», чрезвычайно трезвую и реалистическую. Автор постоянно снижает «высокую» ноту подвига реальностью обыденной жизни, в которой тоже не так просто оставаться «нормальным и добрым человеком». Хотя его еще и тянет (романтически тянет) на подвиги, вот почему и выбран столь романтический по профессии герой, но описанные Битовым подвиги – вовсе не подвиги, а мальчишеские проделки. На самом-то деле и вулканы («…и наконец я увижу маленькую и грязную гору, похожую на прыщ»), и сам Генрих III совсем иные, чем представляется в клишированно-романтическом воображении: «И… женщины не так уж тебя любят, и товарищи над тобой подтрунивают, и корреспонденты со своим романтическим лекалом поднадоели уже тебе, и дело стопорится, и выговоров у тебя куча…» Но при всем при том Генрих – человек поступка, а это для Битова чрезвычайно ценно.
Так и в повести «Колесо» – прорывается страсть, азарт, тяга к смертельному риску, которая сильнее человека. Герои «Колеса» – полная противоположность Леве или Монахову. Никаких «ролей» – судьба чистой воды… Битова, такого истинно ленинградского, такого «петербургского» даже, сдержанного во всех своих литературных проявлениях и привязанностях (только иногда – сполохом блеснет отзыв на ситуацию: «Ведь у нас сейчас все – сюжет: и просто день, и неделя как неделя, и обмен…»), столь аналитичного, чей пафос можно определить прежде всего как «исследовательский», здесь задевает и занимает именно эта страстность, азартность, риск. Эта азартность для Битова упоительно-притягательна как раз в силу недосягаемости, ибо его собственный эмоциональный аппарат совсем другой («меня всегда интересовало, как в конфеты “подушечка” варенье кладется»). Однако… Как будет сказано в повести «Птицы, или Новые сведения о человеке», «в каждом скептике за маской неверия задыхается романтик».
С одной стороны, ему свойствен остраненный взгляд. Чтобы проанализировать, надо сначала оторваться от предмета; как условие выделить себя самого – хотя бы и как инструмент анализа – от варева самой действительности… А в таком положении автора-инструмента есть свои достоинства, но есть и свои потери – автор изымает себя из мира, его мысль работает безостановочно в безуспешной попытке угнаться за ним, но мир каждое мгновение обновляется, как картинка в детском калейдоскопе… И опять Ахиллес тщетно пытается угнаться за черепахой-жизнью.
Ведь мысль – вспомним сказку – самое быстрое, что есть на свете! И одновременно – она ни за чем не может поспеть, ибо, пока она формулируется, настоящее уже отошло в прожитое. Эта погоня за действительностью, это стремление сократить разрыв между мыслью и жизнью, слить их воедино и привели, как мне кажется, Битова к лидирующему в его прозе жанру путешествий: «Стать свидетелем тому, чему я не участник».
Скальпель анализа проходит сквозь толщу и плоть данной извне, чужой реальности. Чужой культуры.
4
Вы так сумеете восхищаться и полюбить все чужое, что не покажетесь себе захватчиком.
А. Битов. «Уроки Армении»
Может быть, путешествие Битову так необходимо, потому что в своем, близком, таком родном мире он не способен отчуждаться, не способен в своем сознании оперировать его? Может быть, чужое уже отчуждено, и в случае с ним как раз и необходимо продумывание для проникновения – в другое пространство, другое время, другой образ жизни, другую культуру?
Битов живет в своих путешествиях на
- Скрытый сюжет: Русская литература на переходе через век - Наталья Иванова - Публицистика
- Переписывая прошлое: Как культура отмены мешает строить будущее - Весперини Пьер - Публицистика
- Миф о шести миллионах - Дэвид Хогган - Публицистика
- Моцарт и Сальери. Кампания по борьбе с отступлениями от исторической правды и литературные нравы эпохи Андропова - Петр Александрович Дружинин - История / Литературоведение
- Русская жизнь-цитаты 7-14.01.2024 - Русская жизнь-цитаты - Публицистика
- Русская жизнь-цитаты 7-14.04.2024 - Русская жизнь-цитаты - Публицистика
- Русская жизнь-цитаты 14-21.03.2024 - Русская жизнь-цитаты - Публицистика
- Русская жизнь-цитаты 21-31.10.2024 - Русская жизнь-цитаты - Публицистика
- Русская жизнь-цитаты 20-31.12.2024 - Русская жизнь-цитаты - Публицистика
- Русская жизнь-цитаты 7-14 июня 2024 - Русская жизнь-цитаты - Публицистика