Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– А вы мизинец назовите пальцем, а веник – букетом. И все будет нормально. И идите, идите от нас, мы тут о делах разговариваем. От вас сивухой пахнет.
– О делах… А пива сколько высосал! – то ли с упреком, то ли с завистью в голосе пробормотал критик.
– Николаич, – окликнул его один из мужей, – пусть базарят. «Комсомольцы», наверное.
– Не «комсомольцы», а немецкое радио, – решил внести в ситуацию ясность Кречинский. Люди в баре со все большим любопытством оглядывались на участников беседы.
– Во, во. Иуды. У наших фотографии перекупают, потом за свои выдают. Права человека, ПАСЕ им в дышло, – глухим голосом, но вполне доходчиво бросил второй муж, обращаясь вроде бы к соседу.
– Попал бы раз к чеченцам в заложники, другую песню пел бы. Тоже мне, тенор альтино очкастый, – добавил третий.
– Может быть, уйдем отсюда? – шепотом спросила Ута почему-то у Балашова. Предложение вполне совпало с его собственным желанием, и если б не эта дюймовочка Маша…
– А ты был? Если был – не томи, поделись, – неожиданно для себя спросил у мужа Игорь. «Ну и ты туда же! Не потеряй, не потеряй себя», – предостерег его внутренний ментор Галиным голосом.
– Ты мне, что ли? Любопытный самый? У тебя на мои былки слушалки еще не отросли, пон’л?! Я с тобой делиться не нанимался.
Человек поднялся в рост. Балашова удивил его свитер, слишком длинный и теплый для летней московской погоды. Казалось, человек давно мерз, и оттого лицо его приобрело выражение хронической угрюмости.
– Эй, эй, господа, вы свои дебаты парламентские перенесите на воздушок, – вмешался малиновый бармен. Он вышел из-за стойки и легонечко подтолкнул Николаича.
– Сашенька, ты же нас знаешь, – обиженно возразил тот, но Сашенька покачал головой:
– Туда, туда, у нас такой садик замечательный. Я всех знаю. Вы все ребята шалые. Туда, туда.
Логинов не спеша поднялся, расправил плечи и потер ладонью о ладонь, и Игорь в первый раз порадовался, что этот сюрприз оказался на его стороне. Хотя еще кто где оказался…
– Дамы, я очки сдам на сохранение? – спросил он у Уты.
– Ты еще завещание к ним приложи. Окуляры тебе больше без надобности, – посоветовал угрюмый и направился к выходу.
– Ну, братцы, хватит, чего тут хмуриться, стрелки забивать? Пошумели, а теперь по пиву. Угощаю, – решил исправить положение Кречинский, которого идея прогулки в садик вовсе не прельщала.
– А ты сиди, пузырь, отдыхай. Немецкое радио пока не тронем.
– Сиди, тюфячок, а то Турищева разлюбит. Тут тебе реализм и идиотизм сельской жизни, – Маша положила ладошку на Бобину коленку, – куда тебе с твоей печенкой…
Игорь встал. Ему тоже, как и Логинову, хотелось что-нибудь оставить той же Уте или Маше, но, кроме позорной мелочи, в кармане ничего не было, так ведь и пришел с пустыми руками. «Зато уйдешь с битой рожей», – съехидничал внутренний голос.
На улице, за массивными дверями оказалось на удивление светло, и книжный лоток еще даже не думали убирать внутрь. Логинов шагнул наружу, вдохнул коротким глотком теплый воздух и тут же нанес повернувшемуся к нему угрюмому глубокий удар голенью по бедру. Тот коротко хрюкнул, сморщился и поджал ногу, будто собираясь присесть в книксене. От второго такого же плотного и рубящего, как коса, удара его словно петлей за ноги подбросило в воздух и с глухим шлепком уложило в пыль. «Это лоу-кик», – четко, с расстановкой, выговорил Логинов.
Второго скандалиста, не столь разговорчивого, как угрюмый, но тоже весьма охотно отправившегося на разборку, Логинов вколотил внутрь как раз в тот момент, как тот возник из дверей. Как гвоздь в доску, вбил каблуком. Пяткой, с подшагом, жестко. Дверь подалась назад послушно, без скрипа, и джентльмен влетел обратно в предбанник горизонтальным безжизненным поленом, а головой воткнулся прямо в лицо писателю Балашову, да с такой силой, что тот кеглей свалился с ног и уселся в недоумении на полу. Шедший следом Николаич и подобрал его, поставил на ноги. «Наш товарищ», – вздохнул он. «Это не лоу-кик», – констатировал Логинов. Драка на том и исчерпалась, лишь продавщица книг еще долго вздыхала, жалуясь на падение нравов разложенным на лотке русским классикам. Но классики молчали.
Как Игорь очутился с Машей, он точно вспомнить не мог. Сперва общество сосредоточенно занималось его расквашенным носом, прикладывало извлеченный из джина лед, проводило всяческие поглаживания да простукивания его порядком утратившего чувствительность органа и попутно вливало ему для поддержания общей температуры тела согревающее – на этом особенно настаивал прибившийся к ним Николаич. Наконец Логинов заключил, что перелома верхней челюсти нет, зубы целы, а все остальное – мура, остальное – мягкие ткани, их и так не гипсуют. Хотя следовало бы. Тем паче в преддверии предстоящих писательских подвигов.
После этого все поднялись, выплеснулись на бульвар, где Балашов, как рыба на суше, принялся глотать ртом воздух. Еще долго клубились, прощались, договаривались о завтрашней встрече, целовались, ловили такси, а поймав, все не могли разобраться, кто куда едет и с кем.
«Какой вечер. Чудесно. Москва», – сохранился в балашовской памяти восторженный, неестественный голос Уты, перед тем как авто повезло Игоря в незнакомую ночь, которая стоила и мессы, и носа. Нехорошее предчувствие совершаемой ошибки и потери уступило уверенности, что это судьба его решительно взяла его за руку и нечего дальше противиться ей.
Позже, в дни сомнений в верности избранного пути, он спросил Машу, отчего она уехала в ночь с ним. Та ответила с ясностью, поразившей Балашова. «Захотела стать женщиной. Логинов – мрамор. Законченная статуя Давида. Что я с ней сделаю? А ты – красная глина. Из красной глины сам бог лепить не гнушается. Знаешь, что значит слово «Адам»?
– На что тебе глина? Разве женщине не нужен настоящий мужчина, готовый, в мраморе?
– Смотря какой себя замыслила женщина. Я много стерпеть могу, если просто жить, от мрамора к мрамору. А в тебе возможность счастья угадала. Счастье – это когда есть надежда прожить вне пошлости. Так я себе замыслила.
– А почему вы разошлись с Бобой? – еще поинтересовался Игорь.
– Не разошлись, а я ушла. Не могу с пустым. Своей пустоты хватает, зачем еще чужая?
– Разве пуст он?
– Тогда еще не он. Но вокруг. Элита. Вся Москва стала пустеть, и я ушла. По́шло. Когда самые умные пустеют, это по́шло.
Балашов принял тогда это объяснение к сведению и подумал: Машино «прожить вне пошлости» не сродни ли его таланту чистоты? И такая догадка укрепила его дух. Но это позже.
2000 год. Афганистан
- Какова цена наших поступков? - Елизавета Евгеньевна Королькова - Русская классическая проза
- Полное собрание рассказов - Владимир Владимирович Набоков - Зарубежная классика / Разное / Русская классическая проза
- Седой Кавказ - Канта Хамзатович Ибрагимов - Русская классическая проза
- Усмешка дьявола - Анастасия Квапель - Прочие любовные романы / Проза / Повести / Русская классическая проза
- Заметки о чаепитии и землетрясениях. Избранная проза - Леон Леонидович Богданов - Разное / Русская классическая проза
- Маленькие Трагедии - Александр Пушкин - Русская классическая проза
- Толераниум - Татьяна Андреевна Огородникова - Русская классическая проза
- Нить времен - Эльдар Саттаров - Прочая документальная литература / Историческая проза / История / Политика / Русская классическая проза
- Как быть съеденной - Мария Адельманн - Русская классическая проза / Триллер
- Тайный коридор - Андрей Венедиктович Воронцов - Русская классическая проза